Мустафа, невзначай, в ветреное утро повязавший голову клетчатым лоскутом, подвернувшимся тогда под руку, теперь уже повязывал тот лоскут постоянно, ибо не только все в Сивасе, но и среди Тимуровых войск знали этот лоскут, он стал тут приметен, как знамя. На нём темнели пятна крови, но Мустафа не замечал своих лёгких ран.
Короткие августовские ночи не давали защитникам времени для отдыха. Измождённые, они порой обессиливали столь, что засыпали мгновенно, едва случалось уткнуться лбом в стену ли, в спину ли соратника, положить ли лицо на ладонь. А у других в то время не было сна. Едва закрывали глаза, представлялись лица врагов, жёлтые оскаленные зубы, жёлтая пена в углах рта, остекленевшие яростные глаза, и в защитниках вставала такая ярость, такой приступ злобы, что сон отступал и хотелось снова подняться на верх стен, снова, изловчась, бить мечами и копьями в эти жёлтые зубы, в эти остекленевшие зрачки.
К ночи, сменившись, защитники Сиваса спускались со стен на отдых. Одни присаживались у костра, пили воду, другие искали уголок потемнее, чтобы, привалившись к чему-нибудь, уснуть, подремать, поговорить между собой после дня, полного криков и брани.
Снаружи шум не затихал.
Завоеватели, тоже сменившись, лезли наверх с новой яростью, и тысячи глоток ревели, и визжали, и горланили там, сливая свои голоса в единый страшный рёв беснующегося исполинского зверя, хребтом подпирающего небеса.
Но уши защитников свыклись с тем рёвом и уже не внимали ему.
Не было и ночной тьмы — тысячи костров пылали вокруг города, взметая искры. Алое зарево этих костров всю ночь полыхало в небе, и в Сивасе было светло. Горели и свои пожары, как жители ни боролись с огнём.
В одном из укромных углов собрались защитники. Не спалось: хотелось сперва покоя, прежде чем перейти ко сну.
Каждый в полутьме, обагряемой заревами, рассказывал что-нибудь о себе, что с кем случалось удивительного. Тут перестали сторониться друг друга, остерегаться, обманывать — многие из сограждан погибли на глазах у всех. Другие готовы были встать и умереть вслед за теми.
Один рассказывал, как, когда он ещё был мальчишкой, его обсчитал купец.
— И я, подросши, лет пять ходил мимо его лавки и бормотал: «А я с тобой разочтусь, я разочтусь». И один раз он зазевался, а я взял у него пару яблок и одно успел запихнуть за пазуху, а другое ему протянул и говорю: «Получи за это яблоко». А он засмеялся и говорит: «А ну плати-ка за оба, они у меня считанные!» Так я опять ходил мимо и думал: «Придёт время, разочтусь!..»
— Ну? И расчёлся?
— Расчёлся. Раз я его ночью встретил на улице. Кругом никого не было. Я его остановил и заколол.
— Это ты про Инана?
— Про него. Ты знаешь?
— Тогда по всему городу гадали, кто бы и за что бы его убил.
— Это я.
Второй собеседник попрекнул:
— Зачем врёшь?
— Я?
— А то кто же? Ты ведь тогда со мной в Кейсарию скот гонял. Про Инана нам сказывали, когда мы вернулись. Его грабитель убил.
— А всё равно. Будь я тогда в Сивасе, его убил бы я.
— Твоё дело! Зачем на себя наговаривать? Не будь этой осады, ты и не знал бы, как это — убивать!
— Право, убил бы! Только теперь лучше б сумел.
Тогда третий из собеседников, рослый и задумчивый, сказал:
— Я тоже раз убил. Как обещал, так и сделал. Деньги были нужны.
— Дорого дали?
— Двадцать дирхемов.
— Не щедро.
— Торговаться было некогда.
— Как же это ты?
— Одного горбуна. Маленький человек, а держал при себе медяк, который другому был нужен. Предложили продать, а он отказался. Что ж было делать, когда он нужен? Позвали меня: отними, говорят, медяк, он, мол, у него в штанах зашит. Я пошёл. Я тогда бельём вразнос торговал. Приношу полную связку всяких штанов. Давай, говорю, штанами меняться. А он только что проснулся, от моих слов спросонок окосел и хвать рукой за то место, где медяк у него запрятан. Я смекнул: оттуда, не сняв с него штанов, не вытянешь. Хватил его ребром ладони по переносью, он и повалился на мешок. А там кругом были нагорожены мешки с сушёным мясом. Тяжёлые мешки, он около них и спал, они над ним нависали, на таком же мешке постель стелил. Я вижу, надо скорей, скорей кончать это дело. Штаны с него сдёрнул, чую, медяк у меня. На горбуна глянул, как, думаю, он без штанов, и удивился: зачем убогому горбуну этакое? Даже позавидовал: непостижима щедрость аллаха! Скорей, от греха, повалил на него сверху мешки, он даже хрястнул. Тем дело и кончилось. Дирхемы получил, они тут при мне, а медяк отдал кому надо.
— А кому это было надо? Да и зачем?
— Я тебе так объясню: человек тогда спокойнее живёт, когда меньше у него любопытства.
— Кто же это тебе сказал?
— Это говорил хозяин того подворья, где горбун жил.
— Я знаю это подворье. Со столбами.
— Знаешь, так помалкивай.
— Поспать бы.
Тогда второй собеседник сказал:
— И ты небось врёшь. Как это своих убивать?!
Первый рассказчик, укрываясь войлоком, ответил:
— Время ночное, почему бы и не поврать!.. О том, кому чего хотелось.
Отсветы костров уже сливались с заревом зари.
Светало. Начинался новый день отваг и подвигов.
В городе жили, дети играли кожаными мячиками между домами, ласково нянчили меньших братьев. Женщины варили еду и стирали бельё — еды и воды в городе хватало.
Мустафа строго приказывал даром раздавать всем хлеб. Пекарни пекли хлеб. Родники били чистой водой в самом городе, и ни отвести эту воду, ни отравить её Тимур не мог.
Улемы и армянские попы призывали к молитвам и говорили короткие поучения о гневе божием на тех, кто губит мирную жизнь городов и людей в тех городах.
Но бог таил свой гнев, и завоеватели не страшились бога.
5
Тимур считал дни, потраченные на бесплодные попытки. У пушек не хватало зарядов.
Такого отпора он не ожидал, высчитывая время осады.
Вот-вот, казалось, придётся внуку взять у деда лучшего коня.
Оставался последний день из подсчитанных восемнадцати.
Приказали всем пушкам бить в одно место, только туда, где объявилась трещина.
И настал час, когда стена в том месте рухнула.
Тимур послал в пролом самых бывалых и отважных. Конница давно была спешена. Конные воины бились в пеших рядах.
Нельзя было разобраться в той схватке, что корчилась, как в судорогах, в тесном проломе.
Виден был клетчатый лоскут Мустафы-бея.
Но завоевателям приказали бея сохранить и взять только живьём.
Едва рухнула стена, к узкому пролому хлынули пехота и спешенные конники Тимура, но получили отпор. Пролом оказался узок, и втиснуться в него много воинов не могло.
Завоевателям, кому удалось протиснуться, тяжело приходилось. Такая сеча могла длиться долгие дни — теснота пролома уравнивала силы.
Грохот рухнувшей стены ужаснул жителей города. Женщины, дети, безоружные люди, как случается при наводнении, когда горный поток, переполнив русла ручьёв, растекается по берегам, сокрушая и губя всё вокруг, с воплями, с причитаньями все кинулись на крыши родных домов, надеясь, что там их настигнут не столь скоро. Эти вопли, сливаясь, наполнили весь город, дрогнули и защитники.
С одной из башен крикнули Тимуру, что Мустафа-бей хочет говорить с ним.
Тимур приказал воинам остановиться.
Наступила внезапная тишина, нарушаемая лишь стенаньями жителей Сиваса.
Ворота под одной из восьми надвратных башен раскрылись, и к Тимуру пошли Мустафа, немногие из его военачальников и духовенство Сиваса, возглавляемое кадием. Вышли и старейшины городских общин — мусульмане и армяне.
Уже выйдя из ворот, идя тесным проходом между расступившимися завоевателями, Мустафа размотал свой грязный, окровавленный лоскут, борода, оказавшаяся совсем седой, снова раскинулась по груди, а лоскут он ещё нёс в кулаке, пока не выронил.
Тимур сидел перед ними в седле. Вороной конь, сердясь, приседал под ним, но Повелитель, не замечая коня под собой, сидел неподвижно.
За его спиной видны были другие всадники, богато вооружённые и смотревшие на одного Мустафу с удивлением и без злобы.
Тимур долго молчал, разглядывая пришедших.
Наконец он снисходительно спросил:
— Я остановил своих. Что вы скажете?
— Я прошу за людей. Сохрани им жизнь.
Повернувшись к кадию, духовному главе Сиваса, Тимур повторил вопрос:
— А вы?
— Во имя аллаха милостивого, могущественнейший амир, прекрати кровопролитие, ибо нельзя истинному мусульманину лить кровь истинных мусульман. И я прикажу мусульманам прекратить сопротивление.
