Утром, уходя на работу. Надежда Степановна пригласила:
— Приходи встречать после смены. Пусть сослуживцы и начальники увидят, какой у меня сынок.
Вечером Ромашкин пришел к проходной.
— Вы чей же будете? — радушно спросил безногий вахтер с медалью «За отвагу» на груди.
— Надежды Степановны Ромашкиной сын.
— Вот этой? — спросил вахтер, показывая на портрет матери на Доске передовиков производства.
— Ее. Даже не сказала, что стахановка…
— Так иди к ней в цех, погляди, как мать трудится.
— А пропуск?
— Какой тебе пропуск — ты фронтовик, у тебя на весь мир пропуск. Иди, не сомневайся, я здесь до завтра буду сидеть — выпущу. Вон туда шагай, в сборочный, там твоя мамаша.
Ромашкин прошел через двор, несмело открыл дверь в огромный, как стадион, цех. Жужжание станков, клацание железа, гул под потолком, словно летели бомбардировщики. Повсюду мины: в ящиках, на стеллажах, на полу штабелями. Мины сразу перенесли Ромашкина в знакомую фронтовую обстановку. Только мины здесь были из нового блестящего металла, ещё не крашенные.
Мать увидела Василия, замахала ему рукой. Он шел к ней, внимательно разглядывая людей в черных и синих промасленных халатах и комбинезонах. В цеху работали только женщины и дети. У всех утомленные, серые, солдатские лица, темные круги под глазами, острые обтянутые скулы. Каждый делал свое, не разговаривая, быстро и сноровисто. Василий вспомнил тонкие ломтики хлеба на столе у матери. «Как же они на ногах держатся?» — думал он, ещё пристальнее вглядываясь в худые, строгие лица работниц, мальчишек и девчонок, которые стояли у станков.
— Пришел? Как тебя пропустили?
— А там инвалид, он разрешил.
— Силантьев? Фронтовик, сам недавно с фронта. Теперь у тебя везде много друзей, всюду свои.
Ромашкин вспомнил публику в парке. «Напрасно я вчера злился. Не так уж много их там было. Да и офицеры ничем не виноваты, месяц, другой — и загремят на фронт. Некоторые, наверное, как и я, после ранения. Не за что на них обижаться. А настоящий тыл вот он, здесь. Да и не тыл это вовсе — та же передовая. Мы хоть сытые воюем, а эти по двенадцать часов полуголодные трудятся. Я бы, наверное, такого не вытерпел, месяц — другой — и концы, а они годами здесь вкалывают!»
После гудка женщины повеселели, на усталых лицах засветились улыбки.
— С праздником тебя, Надежда Степановна, — поздравила пожилая тетушка, вытирая руки замасленной ветошью.
— Рассказал бы нам чего, фронтовик!
— О чем? — смущенно спросил Ромашкин.
— Ну, как вы там воюете, куда вот эта наша продукция идет. Про себя что-нибудь — вон сколько наград, —женщины обступили офицера.
— Давай лучше про себя, — задорно крикнула молодая белозубая девушка.
Ромашкин растерялся. «Чего же им рассказать про себя? Геройских дел я не совершал. Соврать что-нибудь? Как же при матери? Она и так ночей не спит».
— Нечего, товарищи, мне про себя рассказывать, воюю как все. Взводом командую. Люди у меня замечательные: Иван Рогатин, Саша Пролеткин, Голощапов, Шовкопляс, старшина Жмаченко — все отличные воины, бьют врага на совесть.
— Скромный, все про других, — сказал кто-то сбоку.
— Нет, я правду говорю. А за продукцию вашу спасибо, она очень помогает нам бить врага. Приеду, расскажу, как вы здесь работаете, как на воде и хлебе трудитесь с утра до ночи…
— Погоди, сынок, — перебила пожилая женщина, — про это не надо бойцам говорить. У солдата ум должен быть спокойный, чтобы без огляду врагов бить. Мы здесь выдюжим, не сомневайтесь. Ты скажи им, чтобы скорей Гитлера кончали, вот тогда всем — и нам, и вам — облегчение будет. Приезжайте домой, вместе новую жизнь ладить станем.
Женщины зашумели:
— Ну, Марковна, ты как на собрании!
— Не дала парню про себя рассказать.
— Ладно, бабы, домой пора, аль забыли, что там кухня, стирка, уборка, детишки ждут?
— Еще и в очередях надо постоять…
— И на танцы сходить вечерком, — весело добавила задорная, а у самой у белозубого рта темные глубокие морщины, вокруг глаз фиолетовые круги.
Не думал Ромашкин, что дома в тылу будет его тяготить какое-то непонятное чувство растянутости времени. Когда объявили о пятнадцатидневном отпуске, первая мысль была — как мало! Всю дорогу спешил — на машинах, в поезде, чтобы побольше дней выгадать для дома. И вот прошло три дня — и тяжело на душе, нечего здесь делать, ничто не удерживает, кроме мамы, да и та с рассвета до ночи на заводе, и разговоры с ней все об одном: об отце, наказы — «береги себя», воспоминания о прошлой жизни. Нет больше трепетной тяги к Зине. Вместо нее горечь и обида.
Каждое утро искал Ромашкин в сводке Информбюро сообщения о своем фронте. «Как там дела? Как там ребята? Все ли живы? Может быть, кого-то принесли с задания на плащ-палатке. Написать письмо? Так сам раньше него в полк вернусь».
Шурка после долгих жизненных передряг отсыпался, вставал, когда его будили поесть. Смущенно опуская свои огромные глаза, просил:
— Извините, пожалуйста, ничего не могу поделать, сон просто с ног валит.
— Спи, милый, набирайся сил, — утешала его Надежда Степановна. — Это у тебя разрядка после долгих мытарств. Поешь и ложись.
Однажды Шурик спросил Ромашкина:
— Скучаете о боевых делах? Горите желанием опять бить врагов?
Василий с грустью посмотрел на паренька:
— Не о врагах думаю. Хочется поскорее вернуться на фронт и выслать маме посылку с продуктами.
Шурик удивленно посмотрел на офицера, понял его и тихо попросил:
— Простите, я сказал глупость.
Хоть и вызывали неприятное чувство тыловые надраенные офицеры, все же хотелось Ромашкину и самому поносить золотые погоны. «Это во мне остатки училищного задора, тогда служба красивой и легкой казалась. Может быть, хорошо, что где-то теплится это чувство. Я вовсе не хочу жить таким озлобленным, как Куржаков».
Василий пошел в центр города, отыскал магазин Военторга, попросил у продавщицы:
— Дайте пару повседневных погон. Девушка иронически улыбнулась:
— Чего захотели!
— А почему бы и нет?
— Если очень надо, идите к чистильщику обуви — вон на углу его будка, дядя Вазген его зовут. Он поможет.
Ромашкин подошел к низенькому толстому старичку, щёки его были утыканы жесткими белыми волосками, как патефонными иголками.
— Говорят, у вас можно погоны достать?
— Смотря кто говорит, — уклончиво ответил чистильщик.
— Мне продавщица в магазине посоветовала.
— Правильно сделала, — он мельком взглянул на офицера, — вам нужен третий размер. А вообще-то в полевых лучше, в любой очереди без очереди пропустят. Зачем вам золотые?
