— Вудворт, вы лучше всех знаете лично наших политических противников, поэтому ваш ответ особенно важен.
— Именно потому, что я лично знаю многих наших противников, я отвечаю — нет! — холодно сказал Вудворт.
— Пеано?
— Моё мнение — нет. Могу обосновать свой ответ.
— Не надо. Гонсалес?
— Я отвечаю — да! — Гонсалес бросил это «да», словно пощёчину нам.
Милосердие к врагам так не походило на всё, что делал Гонсалес, что я не удержался от иронии:
— Пытаетесь добросердечным поступком замолить грехи перед теми, кто прошёл ваши застенки, Гонсалес?
Его ответ показался мне тогда очень странным.
— Мои грехи не замолить никакими добрыми делами. И я отдам отчёт в своих поступках и попрошу кары за них у высшего суда — самого себя.
— Вы, Бар? — продолжал опрос Гамов.
— Нет, — коротко сказал Готлиб Бар.
— Вы, Штупа?
— Вынужден тоже ответить — нет! Гарантировать хороший урожай при большом наступлении врага не берусь.
— Прищепа?
— И моё мнение — нет, — сказал Павел Прищепа, не поднимая головы. Он стыдился, что вынужден выступать против человека, которому во всём верил. Я сочувствовал ему, я сам испытывал нечто похожее.
— Остаётесь вы, Исиро, — продолжал Гамов. — Вы единственный среди нас, кто держит руку на пульсе общественного настроения.
Омар Исиро так растерялся, что минуту то открывал, то закрывал рот, не выдавливая из него ни звука. Вообще, замечу, что для роли министра информации можно было подобрать человека, лучше владеющего словом. Уж не знаю, почему Гамов так благоволил к нему. Громогласный Константин Фагуста подошёл бы больше, чем Исиро, на должность министра информации — если бы не его антигамовские настроения.
Наконец Исиро собрался с силами.
— Конечно, если бы помощь удалась… Но Семипалов так убедительно… Да, я тоже — нет!
— Подведём итоги, — сказал Гамов. — Три за, семь против. Ядро отвергает помощь голодающим в Клуре и Корине.
— Можно считать этот проект похороненным? — спросил я.
Гамов зло усмехнулся.
— Нет, почему же? Всего семь человек отвергли помощь голодающим врагам. Даже не всё правительство, а только его часть. Не слишком ли мы много берём на себя, решая за всю страну? Надо вынести наши разногласия на суд всего народа.
— Устроить референдум вроде тех, что уже проводили?
— Очень хорошая мысль. Так и поступим.
— И в обращении к народу вы, конечно, скажете о высоком благородстве помощи врагам, но забудете упомянуть, что враг может не понять нашего благородства и нам тогда придётся расплачиваться страданиями за своё великодушие.
Гамов долго смотрел на меня. И я снова увидел то, чего не замечал в толчее ежедневности. Гамов сильно сдал — постарел, осунулся, под глазами легли чёрные полукружья, щёки посерели. Он, однако, сказал, не отвечая язвительностью на язвительность:
— Вы сами напишете обращение к народу, которое я оглашу.
— Тогда записывайте вопрос, выносимый на референдум.
И я громко продиктовал:
Согласны ли вы ценой сокращения своего продовольственного пайка оказать благородную и великодушную помощь голодающему населению тех стран, которые воюют с нами и солдаты которых завтра, возможно, используют эту помощь для того, чтобы нанести нам поражение в бою?
Гамов записал и усмехнулся.
— Хитро! Ответ предполагается только один, такова нормальная логика. Но я принимаю ваш вызов, Семипалов. Именно на такой прямой вопрос нужно получить прямой ответ. Вскрыть самое глубинное в каждом, не только то мелкое, то близорукое, что на поверхности.
Я спросил:
— Вы хотите узнать, соответствует ли дух народа вашему высокому духу? Даже так: достоин ли наш народ своего руководителя?
Гамов не уклонился и от этого удара.
— История навалила на меня груз ответственности. Я могу вытянуть его только совместно с моим народом. Если между нами возникнет пропасть, мне нечего делать на моём посту.
Я вдруг сказал то, о чём секунду назад и не думал говорить:
— Гамов, вы плохо выглядите. Вы не заболеваете? Может, отложим референдум, чтобы вы подлечились? Ещё никогда не видел вас таким усталым.
Он покачал головой.
— Ещё никогда судьба не ввергала нас в такие сложности. Все мы, от министров до чистильщиков сапог, должны показать, чего реально стоим. Я чувствую себя неважно, но мне не до лечения.
7
Нет, не баловала нас судьба в ту осень спокойствием! И если на полях молчали батареи, то в душах вибрировали страсти не слабей тех, какими терзали тела электровибраторы. Гамов, заранее всё предугадывающий, и отдалённо не подозревал, как закончится заседание правительства Латании с правительством наших союзников, руководителями Комитетов Помощи и Спасения, редакторами газет и стерео.
Заседание открылось в самом обширном зале столицы. Гамов не поднимался на трибуну, а говорил, лишь незначительно возвышаясь над столом, — очень невыгодное для оратора положение. На сцену он пригласил всех членов Ядра, я разместился по правую руку от него, Вудворт — слева. Гамов говорил, а я рассматривал зал. И я увидал людей, с которыми сто лет не встречался, даже забыл о существовании многих, а они существовали, работали, даже занимали видные посты. В первом ряду уселись рядком два злых врага, всячески поносивших один другого и при встречах взаимно воротивших носы, — огромный Константин Фагуста и почти пигмей Пимен Георгиу. Кроме этого противоестественного соседства, все разместились по строгому чину — отдельной кучкой министры и их заместители, военные высоких рангов, руководители заводов и институтов. В общем, каждый, вызванный сюда, теснился к своей группе, заражаясь общим для неё мнением. Особо во втором ряду сидели женщины — высокая Людмила Милошевская, она, я догадывался, выбрала это место, чтобы стерео показывало лишь её лицо, а сидящие впереди экранировали ноги, отнюдь не бравшие «совершенством обточки», как называл красивые женские ноги Готлиб Бар в те довоенные годы, когда слыл остряком и женопоклонником. К Людмиле приткнулась Анна Курсай — не побоялась показать зрителям свою красоту рядом с красотой Людмилы. Женщины, сколько я раньше знал, на такие рискованные сравнения не решаются. Впрочем, теперь они числили себя не так женщинами, как деятельницами: Людмила появилась в этом зале по праву высокой должности, а Анна Курсай совершила если и не подвиг, то выдающийся акт: подняла своими объездами сёл и городов всю Флорию, женскую её часть, естественно, — выдача целебного молока «на одну женскую голову», как это, наверно, формулировалось у статистиков, вышла точно такой, как Анна пообещала мне во время нашего объяснения во взаимной ненависти — выше, чем в других регионах страны. Не ценить такое старание я не мог и, хотя на всех дорогах Флории по-прежнему висели красочные плакаты с грозным предупреждением: «Генералу Семипалову въезд во Флорию воспрещён!», уже не впадал в раздражение при одном слове «флор».
Но если красавица Анна не побоялась сесть рядом с красавицей Людмилой, то ещё отважней поступила дурнушка Луиза Путрамент. Её тоже пригласили на совещание, она активно включилась в «молочную кампанию» в своей стране и, хоть в Нордаге — вероятно, особенность всех северных стран — женщины не хвастаются плодовитостью, но выдача молока «на голову» уступала лишь выдаче во Флории. Так вот, Луиза тоже села рядом с Людмилой, и сравнение — для мужского глаза — было до того не в её пользу, что, уверен, на неё заглядывались даже больше, чем на Людмилу: необычное покоряет.
И два политических противника, вожди Патины, оптимат Понсий Марквард и максималист Вилькомир Торба сидели в одном ряду, за женщинами. Но они всё же постарались, чтобы их разделил какой-то мужчина внушительного телосложения и, вероятно, внушительной должности, иначе не заслужил бы входа сюда — впрочем, я того мужчину не знал.
А Гамов повторял для правительственного собрания речь, какую уже произнёс на Ядре, но повторял её более бледно и невыразительно. Нас он убеждал вдохновенно, в каждом слове звучала страсть, он понимал, какие необычайные идеи ставит нам в исполнение и, стало быть, надо, чтобы даже голос подчёркивал эту необычайность: убеждал не только логикой, но и голосом, и мимикой, и блеском глаз — он это умел, он был мастером на такие приёмы. А сейчас правительственному собранию он докладывал тускло, не зажигал, а словно бы читал по бумажке скучнейший текст — даже временами путался в словах, чего с ним ещё не бывало.
— Он никого не убедит, — тихо сказал я сидевшему рядом Прищепе. — Мы выиграем спор с ним без особых усилий.
— Впечатление такое, будто он заранее уверился в поражении, — шепнул ответно Прищепа. — Но ведь этого не может быть!
