веток, серый пепел под ногами. При каждом шаге пепел взлетал едкими облачками, норовил запорошить глаза, забраться в нос. Я чихнул, и пепел шевельнулся удивительным образом. Что-то под ним двигалось, извивалось, шелестело, спешило убраться прочь.
Угроза? Добыча?
– Шагай, – подбодрила Чамчай.
Гарь закончилась, и мы оказались над обрывом, на вершине исковерканного склона. Местами он блестел, словно полированный: гладкий и даже на вид скользкий. Подо мной склон притворялся озером в ветреный день, шел рябью. Казалось, ветер взъерошил смоляную гладь, а она взяла и застыла, скованная лютым морозом. Из уступов и наплывов торчали ноздреватые шары буро-ржавого цвета – большие и маленькие.
Камень? Железо?
По левую руку громоздились острые, как клинки ножей, скалы. Тускло отблескивая, стена серо-стальных лезвий уходила ввысь, вгрызалась остриями в вихрящиеся хмурые небеса. Я глянул вправо – и охнул от потрясения. Из горной теснины с басовитым рокотом извергался огнепад. Со дна ущелья, куда рушился огонь, тяжелый и вязкий, вздымались и не спешили опасть столбы искрящегося пламени. По ущелью гуляли отсветы и блики. Смотреть было больно: охра, багрянец, лисья рыжина, расплавленное золото и белизна – пронзительная, ярящаяся.
Грозно. Мрачно. Красиво.
Очень красиво!
– Зеваешь? – возмутилась Чамчай. – Ворон ловишь?
Не имея возможности отвесить мне подзатыльник, она указала дорогу вниз: вали туда, мол. Далеко под нами кучерявился густой, серый с прозеленью мох. В нем проглядывали узловатые корни, а может, щупальца. Нет, не корни. Не щупальца. И не мох.
Внизу плотно смыкались друг с другом кроны деревьев.
3. Отступление
Наверное, вы удивляетесь, слушая мой рассказ о пребывании горемычного Юрюна Уолана в Нижнем мире; наверное и даже наверняка. На моем месте вы бы всякий раз поступали совершенно иначе! То есть поступали бы вы так же, но переживали бы по поводу каждого поступка гораздо больше. Жаворонок и Чамчай, Уот и Зайчик – они бы варились в вашем (моем!) сознании, как добыча в паучьем колодце, теряя шкуру за шкурой. Вы бы мучились и терзались, страдали и бились головой об стенку по поводу каждого чиха. Положим, терзался бы я, но вы внимали бы моим терзаниям и кивали: правда! правда жизни!!! Слушатели не любят страдать, но обожают следить за чужими страданиями. Это у них, как позже я выяснил, называется сопереживанием. О, как бы вы сопереживали Юрюну! Вы бы вымотали мне все три души, вынули все жилы из сердца и завязали их на девять узлов! Прошу прощения за то, что отнял у вас такую прекрасную возможность, обокрал слушателей, лишив тысячи ярчайших чувств. В свое оправдание могу лишь напомнить, что я – боотур. Мы, боотуры – люди действия. Наше дело – совершать поступки, а не обсасывать их. Займи работой ноги, руки и прочие деятельные части боотура, и чувства притупятся, а Кэтит Ютюгэн[114] станет для боотура вполне приемлемым местом обитания. Дети приспосабливаются легче взрослых, а боотуры – те же дети, вечные дети. Так случилось и со мной. Я спасал Жаворонка, бегал туда-сюда, устанавливал засов, спорил с девушкой, не желающей спасения. Я возился с Зайчиком, мчался на крик Уота, искал вора, объяснялся с Чамчай, искал безопасное расстояние между нами; ловил тварь, ухаживал за Мотыльком… Но главное не это. Дома, на небесах, я еще ребенком ослушался папу с мамой, поведя свою судьбу в поводу. Дома, на земле, живя бок о бок с Нюргуном, я нес ответственность за него и Айталын. Я был опекуном, старшим, я командовал и принимал решения. Здесь, в Нижнем мире, командовали мной, решали за меня, опекали меня. Белый Владыка! – меня даже спасали. И Юрюн Уолан с радостью шел навстречу, брал то, что ему недодали, принимал новую судьбу: подчиняться, выполнять, быть тем, кто плывет по течению.
Еще раз прошу прощения за многословие. Мне сказали, что все это, о чем я говорил выше, у опытных рассказчиков называется отступлением. Если так, я больше не побеспокою вас излишними объяснениями. Отступление? Боотуру проще пасть в бою, чем отступить.
4. Тресь кулаком! Тресь кулаком!
Под деревьями царила влажная духота. Я взмок, как летом перед грозой. Кэр-буу![115] На Уотовой скале ветер насквозь продувает, на гребне склона зябко, а тут теплынь! В горах холоднее, чем в аласах, но не настолько же! Да и спустились мы всего-ничего: шесть полетов стрелы.
Это, небось, ущелье с жидким огнем виновато.
Лес был не лес, а чистое издевательство. Лиственница? сосна? березка?! Шиш тебе, Юрюн-боотур! У одних деревьев стволы гладкие, кроваво-красные, без коры, будто освежеванные туши. Листья глянцевые, блестят наконечниками копий. Чамчай велела: не трогай, ядовитые. Другие деревья – приземистые толстяки, в пять обхватов. Кора в морщинах, будто кожа старика. Веток тьма-тьмущая, крона – сплошной шатер. У третьих стволы прямые, чешуйчатые: змеюки-исполины вытянулись, одеревенели, и кто-то вбил их хвостами в землю шутки ради. Не знаю, как вам, а мне сразу вспомнился Уотов арангас. Не родичи ли? А ну как оживут? На верхушках древозмей вместо голов торчали пучки широченных резных листьев.
Нет, пожалуй, не оживут. Без головы разве жизнь?
Под ногами – ковер палой листвы. Пружинит, прогибается. Оставишь след, и в ямке проступает ржавая вода. Пахнет прелью, гнилью и еще цветущим лугом. Трава? Трава есть. Полно травы! Коряги замшелые, буреломы; грибы мне по колено, а местами и по пояс. Вокруг царил оглушительный гомон, хоть уши затыкай – писк, стрекот, шуршанье, свиристение. Показаться на глаза местная живность опасалась, за исключением жуков величиной с хорошего кэкэ-буку[116]. Время от времени они с гудением носились туда-сюда, отблескивая зеленоватой медью.
Папоротник я признал не сразу. Признаешь тут, когда он в три моих роста вымахал! Под развесистым папоротником-боотуром Чамчай и остановилась.
– Под ноги смотри, – предупредила удаганка. – Я ловушек наставила.
– А охота когда? Охоту хочу!
– Ловушек не хочешь?
– Не хочу! Скучно!
– Уот, – вынесла Чамчай приговор, и я залился краской. – Вылитый Уот. А что два глаза, так это пройдет. Успокойся, скучно не будет. Тут знаешь какие лапочки бродят?
– Какие?
– Тебе понравится.
Словно в подтверждение, издалека долетел трубный рев. Добыча? Хищник? Если хищник – все равно добыча! Хищник даже лучше. Интересней!
Чамчай стала меньше. Нет, это я стал больше.
В первой ловушке-петле обнаружилась лапа. Только лапа, без хозяина. Волчья? Случается, волк сам себе лапу отгрызает, если в капкан попадет. И по виду волчья, когда б не размеры. Такая лапища лесному деду впору! Шерсть грязно-бурая, с седыми подпалинами.
Вторая ловушка пустовала.
В третью угодил я. Как ни глядел под ноги, а все равно попался. Мастерица Чамчай западни обустраивать! Может, она
