доходчиво изъяснил дело. Сорок пудов мёда выдал он вот этой своею собственной рукой (показав, какой из двух именно, он незамедлительно скрестил руки по-прежнему), мёд выдавал из личных запасов — ни кабацкие целовальники, ни чумаки не посвящены в сделку.
— А вот и брешешь! — оборвал его князь Василий. — Откуда у тебя, у вора, сорок пудов мёда своих?
— Да уж было, — туманно ответствовал Иван Панов, и взор его описывал над головами судей размашистую кривую.
— А то ты знаешь, сколько на тебя изветов лежит?
Иван Панов сосредоточенно плыл, покачиваясь во враждебных хлябях.
Князь Василий пристукнул по столу. Это, вероятно, следовало понимать как самостоятельный, отдельный вопрос — Иван Панов упорствовал в размеренном колыхании бёдер, тугого живота под расшитой рубашкой, упитанных плеч и совершенно, как угловатый булыжник, голой сверху головы.
— Что же ты государево вино крадёшь бочками, когда у тебя своего мёда сорок пудов? — Князь Василий поднялся, пытался подвинуть из-под себя тяжёлый стул и нетерпеливо отшвырнул его коленом.
— Хочешь ли ты прав и виноват быть повальным обыском, — со своей стороны подступал Евтюшка, — что сорока пудов мёда у меня на дворе не бывало? Как же я его провёз, мёд-то, сорок пудов, что никто не видел?
— А хоть свиньям вылей, хоть в овраг спусти, — удостоил его ответом Иван Панов, — а что взял — верни. По той цене, что в людях держится.
Судебное определение «прав и виноват» значило, если обе стороны соглашались его в том или ином случае принять, что по выяснению условленного обстоятельства и дело целиком должно окончательно решиться. То есть Евтюшка предлагал вот что: если повальный опрос соседей в его околотке показал бы, что никто сорока пудов мёда на дворе у Евтюшки не видел, то Евтюшку следовало оправить, а Ивана Панова обвинить. И наоборот в случае, если бы свидетельство жителей слободы оказалось в пользу Панова. Предложение это кабатчик не принял, обошёл, как опасную узость. Предпочитал он в неустойчивую погоду держаться открытого моря. Корабль его, однако, раскачивался всё опаснее.
Воевода распалялся и бушевал:
— А что ты месяц с целовальниками деньги собирал на себя? Это ты знаешь? — Под «этим» подразумевался, надо думать, кулак, ибо князь Василий чувствительно ткнул кабатчика в нос.
— Враки-то свои попридержи, попридержи! — приговаривал князь Василий, забирая в кулак Иванову бороду. — Попридержи враки-то, — повторял он, заматывая кручёное волосьё, — есть мне, что и без твоих-то врак... есть что рассуждать. Вор! — Воевода дёрнул, Иван Панов содрогнулся от темени до пят. Крепко заскрежетал тут матицей по камням его корабль, затрещал кузов. — Страдник! Тать ночной! — На каждое слово князь Василий драл бороду, а Иван Панов, не сгибаясь, содрогался. — Государев изменник! Сукин ты сын! Блядун!
— Побойся бога, князь Василий Осипович! — промычал сдавленным голосом кабатчик — последнее ругательство задело его за живое.
— А я говорю: блядун! — с недостойной радостью повторил князь Василий, почувствовав, что нащупал уязвимое место. — Блядун!
— По-бо-бо-ба-га... — мычал Иван Панов, моргая синюшными веками.
— В колодках не сиживал, страдник! — драл воевода.
И тут, содрогнувшись особенно мощно, всем кузовом своим, Иван Панов повалился — произошло крушение.
— Виноват! — взревел кабатчик так, что воевода отпрянул. — Виноват я перед государем! — Со стонущим звоном он бухнул коленями на пол — оторопь взяла, застыли все.
Сенька Куприянов распрямился, забытое перо роняло на строку кляксу. Дьяк Иван смотрел пристально, с любопытством холодным и трезвым, как человек, привыкший не тратиться на пустое удивление. Константин Бунаков, играя на лице не устоявшейся улыбкой, оглядывался на товарищей. Князь Василий отступил ещё на шаг, лицо его — распятый в гримасе рот, напряженные крылья бровей — хранило признаки слепого гнева. Во взвинченном состоянии Федька видела всё сразу: кабатчика на коленях и судей в разнообразии их взаимных отношений, разболтанного каким-то лихорадочным торжеством Евтюшку, который не мог уж себя сдерживать.
— Виноват! — стучал коленями Иван Панов, разворачиваясь. — В том во всём виноват я перед великим государем и перед тобой, князь Василий Осипович! Beли казнить!
— Да в чём же ты каешься, дурень? Вина твоя в чём? — суетился захлебывающимся голосом Евтюшка.
Иван Панов, гулко стукнувшись лбом о половицу, приостановился в скрюченном состоянии: а что, не сказал он разве?
— Побереги, болван, лоб, — молвил князь Василий, — вина твоя в чём?
Иван Панов подумал.
— Да и вины, почитай что, нету... — Все в комнате застыли, внимая в противоречивых чувствах. — Разве то за вину считать, что писулька окаянный, проклятый улестил. Он-то и соблазнил — Федька Малыгин, Посольский! Он проклятый! — вскричал Иван Панов в новом приступе раскаяния. — Ты меня погубил! — ткнул он рукой в Федьку и обратил к ней бессмысленный стеклянный взор — глаза в оправе синюшной тени остервенело округлились. — Федька проклятый кабалу писал. Я, говорит, и государеву грамоту подписать не дорого возьму, а уж чтобы площадному этому удружить, тут уж...
— Да вовсе тебя я не знаю! — произнесла Федька для всех спокойно, даже вяло, только не спокойствие это было, а нечто обморочное — всё в ней обмерло.
— Деньги, дескать, пополам, — продолжал токовать кабатчик, ничего не слушая. — Но мне зачем? Я не хотел. Уж так уговаривал Федька этот, так просил. Вот как бог свят, я не хотел. Ладно, говорит, всё, дескать, тебе, что с Евтюшки получишь, а мне не деньги важны, лишь бы мне только зло какое недоброе причинить недругу моему старинному и ненавистному Евтюшке. Сколько злобы-то — не приведи господь!.. И во всём в том я виноват — бес попутал. Взял я у него ту поддельную кабалу. Не погуби, князь Василий Осипович! — Иван Панов положил земной поклон.
— Кто ты такой? Кто ты такой? — беспомощно повторяла Федька. — Я тебя знать не знаю, ведать не ведаю и в глаза не видал.
— Не хорошо, Федя. Вот не ладно ты сейчас сказал, ой худо! — упрекнул Иван Панов, слегка повернув голову. — Государь милостив, вину свою принеси и покайся! Помнишь, ты ещё говорил, что шутка, мол, будет? А вот она какая шутка-то оказалась. Нехорошо, Федя.
— Я уговаривал?
Казалось, кабатчик и просветлел, снявши с души тяжесть, умиротворённый голос его выражал довольство трудной победы над собой. Огорчение доставляло
