- Не надо бежать, - воскликнул он, - не видя врага.
Мюних, который возвращался немедля, велел двум яхтам подойти к берегу и тщетно старался зазвать на борт императора, теряющего время на фанфаронство, занятого изучением, с каких высоток, доминирующих над дорогой, можно было бы вести огонь.
К несчастью для всех этих прекрасных воинственных настроений, в тот самый момент, когда пробило восемь часов, на скаку во весь опор прибыл адъютант с донесением, что императрица во главе 20-тысячных сил маршем идет на Петергоф и находится от него не более, чем в нескольких верстах. При этом известии больше не было речи о том, чтобы увидеть врага; император в сопровождении своего двора устремился к берегу, все бросились в лодки с криком: «На яхты! На яхты!»
- Вы идете? - спросил император одного из придворных, который не спешил спускаться вниз вместе с другими.
- Ей-богу, sire, простите меня, - ответил тот, - время позднее, ветер северный, а я без пальто.
И придворный остался на берегу; двумя часами позже он был в кругу Екатерины и рассказывал ей, каким образом император садился на судно.
А убегали к Кронштадту под парусами и на веслах.
Но еще утром в Кронштадт выехал вице-адмирал Талицын [Талызин], один в баркасе, запретивший под страхом смерти своим гребцам говорить, откуда идут. По прибытии в Кронштадт, он обязан был ждать разрешения коменданта крепости, чтобы ступить на землю. Зная его звание и учитывая, что он – один, комендант вышел к нему навстречу, разрешил высадиться и спросил его о новостях.
- Ничем достоверным не располагаю, - ответил вице-адмирал; - я находился в загородном доме и, когда услышал разговоры о чем-то происходящем в Санкт-Петербурге, поспешил сюда, потому что мое место на флоте.
Комендант верит ему и возвращается.
Талицын дожидается, когда тот уйдет, и предлагает нескольким солдатам, которых собирает, арестовать коменданта: император лишен трона, коронована императрица, и тех, кто сплотиться вокруг нее, ожидает вознаграждение. Если они отдают Кронштадт в руки императрицы, то богатство им обеспечено. И все идут за ним; берут под арест коменданта, созывают гарнизон и части военно-морских сил. Талицын обращается к ним с краткой речью и склоняет их присягнуть на верность императрице.
В это время показываются две яхты. Присутствие императора может все поставить под вопрос. Талицын бьет в колокол боевой тревоги. Гарнизон занимает места вдоль стен укреплений; две сотни канониров с зажженными фитилями вытягиваются возле двух сотен орудий.
В 10 часов вечера подходит яхта императора и готовится высадить на берег своего знаменитого пассажира.
- Кто идет? - громко раздается с крепостного вала.
- Император! - отвечают с яхты.
- Императора больше нет! - кричит Талицын. - И если яхты хоть на шаг приблизятся к порту, то я прикажу открыть огонь.
На борту императорской яхты поднялось страшное смятение; капитан уже слышал, будто наяву, свист пушечных ядер. Он схватил рупор и крикнул:
- Яхты уходят. Дайте лишь время сняться с якоря.
И в самом деле; яхта, маневрируя, чтобы уйти, подставляла борт под крики – «Да здравствует императрица Екатерина!», которые были салютом ее бегству. И тогда император расплакался.
- О! - сказал он. - Отлично вижу, что заговор всеобщий.
Это был почти мертвец, кто спускался в каюту яхты с Елизаветой Воронцовой и ее отцом - они единственные осмелились его сопровождать.
За пределами досягаемости пушечного обстрела яхты остановились и, поскольку император не способен был отдать никакого приказа, а что делать - неизвестно, они несли вахту между крепостью и сушей. Так прошла ночь. Мюних, спокойный и созерцающий звезды, стоял на мостике и бормотал:
- Какого черта нам делать на этой галере?
За это время войска императрицы выдвинулись к Петергофу, где предполагалось встретить гольштейнских солдат. Но, видя бегство императора, те вернулись в Ораниенбаум, а в Петергофе остались только несчастные крестьяне, вооруженные косами, которых собрали там гусары. Орлов, двигаясь в дозоре, не интересуясь количеством этих mougiks – м у ж и к о в, обрушил на них сокрушительные удары саблей плашмя и они разбежались с криками - «Да здравствует императрица!» Вскоре появилась армия, и императрица вошла сувереном в замок, который 24 часами раньше покинула беглянкой.
Около шести часов утра император велел позвать Мюниха.
- Фельдмаршал, - сказал он, - я мог бы последовать вашим советам и раскаиваюсь, что им не внял. Но вы, кто познал столько крайностей, скажите, что мне делать?
- Еще ничего не потеряно, sire, - ответил Мюних, - если только меня захотят выслушать.
- Говорите.
- Ладно; нам нужно не теряя ни минуты, под парусами и на веслах форсировать уход от крепости и направиться в Ревель, там взять военный корабль и уйти в Пруссию, где находится ваша армия, вернуться в ваши пределы с 80 тысячами войск; через шесть недель, гарантирую вашему величеству, эта армия станет могучей, как никогда.
За Мюнихом вошли придворные, чтобы услышать, что им осталось - надеяться или бояться.
- Но, - раздался голос, который, казалось, выражал общее мнение, - силы гребцов будет недостаточно, чтобы добраться до Ревеля.
- Пусть так, - сказал Мюних, - когда они устанут, грести будем мы, в свою очередь.
Предложение не имело никакого успеха у этой раздраженной молодежи. Императору доказывали, что положение далеко не безнадежное, и чтобы он, такой могущественный монарх не соглашался покидать свои пределы как беглец, что невозможно, чтобы вся Россия восстала против него, и что все эти мятежи не могли иметь другой цели, кроме как примирить его с женой. Император остановился на этой идее, решился на примирение и сошел на берег в Ораниенбауме как побежденный муж, который намерен извиниться и ничего другого не предпринимать. На берегу, он увидел всех своих домашних слуг заплаканными; их горестное изумление пробудило все его страхи.
Армия императрицы маршем шла на Ораниенбаум.
Тогда он велел седлать коня, решив переодеться и в одиночку бежать в сторону Польши. Но Елизавета Воронцова поспешила дать бой и этому решению и заставить его изменить; она уговорила царя послать кого-нибудь навстречу императрице и повелеть просить ее разрешения для них обоих уехать в Гольштейн. Слуги императора имели доброту пасть перед ним на колени и, сложив ладони, ему прокричать – «Отец наш, она велит тебя умертвить!»; он к ним не прислушался, и Елизавета выпроводила их со словами: «Несчастные, ну какой вам интерес запугивать вашего господина!»
Петр III пошел еще дальше того, что предлагала его фаворитка: из страха ожесточить солдат, велел снести небольшую крепость, что служила его военным забавам, приказал демонтировать пушки, составить и сложить на земле оружие солдат. Мюних, взбешенный, рвал на себе белые волосы.
- Если вы не способны умереть как император во главе ваших войск, sire, - сказал он, - то возьмите в руки распятие, и мятежники не осмелятся вас тронуть. А я, я на себя беру сражение.
Но на этот раз император настоял на своем решении, потому, несомненно, что оно было плохим; только, еще надеясь, что это не принесет пользы, если он добровольно отправится в изгнание, он написал Екатерине первое письмо, в котором предлагал ей примирение и разделение власти; но императрица даже не ответила на это письмо. Тогда он написал ей второе, в котором просил у нее прощения, обеспечения пансионом и разрешения - уехать в Голъштейн. После этого, по свидетельству генерала Измайлова, императрица прислала ему этот вот акт отречения от престола:
«В течение недолгого времени моего абсолютного правления в России я убедился, что сил моих было никак не достаточно для такого бремени, и что выше меня - управлять этой империей не только самодержавно, но и по-другому, как это и было. Здесь я усмотрел также возможное потрясение, которое привело бы к полному ее развалу и меня покрыло бы вечным позором. Поэтому, по здравом размышлении, безо всякого принуждения, я торжественно заявляю Российской империи и всему миру, что отказываюсь от жизни с браздами правления названной империей в руках, не желая ею управлять ни самодержавно и ни в иной какой-либо форме, не намереваясь даже никогда в ней возвыситься с посторонней помощью, как могло бы быть; в удостоверение, что приношу клятву перед богом и всем миром, настоящее самоотречение писано и подписано моей собственной рукой».
Курьеру с текстом этого отречения от престола поручено передать на словах Петру III, что императрица окружена настолько ожесточенными против него людьми, что не отвечает за его жизнь, если он откажется поставить свою подпись.
