Слова Алана убедили Франку, но она все же испытывала какое-то глупое и неприятное чувство, и изо всех сил пыталась отогнать его от себя. Может быть, она чувствует себя такой несчастной только из-за того, что не приняла таблетку.
— Ну, хорошо, едем, — сказала она и встала.
К маленькому кафе в гавани примыкала терраса, расположенная над самой водой. Пол, сколоченный из грубо оструганных досок, простые деревянные столы и стулья, потрепанные ветром и выгоревшие на солнце зонтики.
Здание кафе стояло так, что закрывало веранду от всякого ветра, и на ней было очень жарко.
Беатрис давно уже сняла куртку, а теперь стянула через голову и свитер. Под свитером была белая футболка, на груди которой была изображена лошадиная голова. Беатрис попыталась обеими руками кое-как пригладить растрепавшиеся волосы.
— Господи, кто бы мог подумать, что сегодня будет такая жара!
Жюльен посмотрел на нее и улыбнулся.
— Беатрис, я сейчас скажу тебе избитый комплимент, но, знаешь, ты совсем не изменилась. Конечно, ты стала старше, так же, как и я. Но твои движения, твоя улыбка, поворот головы… все это осталось прежним. В твоем облике нет ничего старушечьего. Ты осталась той же юной девочкой, которая сидела со мной на чердаке в Ле-Вариуфе и читала Виктора Гюго.
— Ты преувеличиваешь, — возразила Беатрис, — между мной и той девочкой — световые годы. Больше того, целая жизнь.
— Ты с тех пор перечитывала историю звонаря Собора Парижской Богоматери?
Она посмотрела на него, раздумывая, в какой степени можно продемонстрировать ему свою сентиментальность.
— Я часто ее перечитывала, — сказала она наконец, — и каждый раз она вызывала у меня массу воспоминаний. Наверное, с возрастом человек начинает находить в воспоминаниях все больше и больше удовольствия.
— Я тоже часто перечитывал эту книгу и каждый раз вспоминал о нас с тобой, — он вытащил из коробки сигару и протянул ее Беатрис, но она в ответ покачала головой. Она никогда не любила сигары.
— Оглядываясь назад, видишь многие вещи в ином свете, — снова заговорил он, — для меня те времена все больше и больше затягиваются романтической дымкой, и мне приходится каждый раз напоминать себе, что они были далеко не прекрасны. Они были жестокими и опасными, а я был в полном отчаянии. Нацисты украли у меня лучшие годы жизни. Я сидел на чердаке, смотрел сквозь слуховое окно на синее небо и был готов выть, проклиная судьбу. Но ты и так это знаешь. Я тогда постоянно жаловался тебе на судьбу.
— Думаю, однако, что понятием «судьба» ты только что воспользовался по праву, — сказала Беатрис. — Такова была наша судьба. Твоя и моя. Мы не должны запрещать себе видеть в ней романтическую сторону. Это значит, что мы приняли то, что было нам суждено, что мы примирились с этим. И это хорошо. Все иное привело бы нас к озлобленности, сделало бы жертвами болезней.
На мгновение Жюльен оторопел, потом рассмеялся.
— Ты всегда была изумительно практична. Мы стали бы жертвами болезней! Не знаю никакой другой женщины, способной на такие ассоциации.
Она помешала ложечкой в чашке. Она продолжала напряженно, как и в начале их встречи, всматриваться в Жюльена. Ему скоро восемьдесят, но она бы дала ему не больше семидесяти. Все, что он говорил о живости ее движений, с полным правом можно было бы сказать и о нем. Он не производил впечатления старика. Его некогда темные волосы стали седыми, гладкое юношеское лицо покрылось морщинами, но глаза остались ясными, блестящими и острыми.
Он рассказал ей, что развелся с Сюзанной, развелся давно, еще в шестидесятые годы, а потом был женат дважды. Со второй женой он развелся в семидесятые, а третья жена умерла от рака в 1992 году.
— С ней я был по-настоящему счастлив, — убежденно произнес он, — у нас было полное взаимопонимание, мы не стесняли свободу друг друга. Наверное, все дело в том, что мы оба были уже не молоды, были уже зрелыми людьми. Она не пыталась меня перевоспитать, а я перестал оглядываться на других женщин. В какой-то момент жизни это становится смешным, ты не находишь? Во всяком случае, когда в волосах появляется седина. Мне это стало не нужно. У меня было ощущение, что я возместил потери упущенных лет — если вообще можно так говорить. Каждая пора жизни имеет свои особенности, каждая невосполнима и неповторима.
Только теперь, спустя несколько часов после того, как они столкнулись на набережной и, не веря своим глазам, уставились друг на друга, он спросил:
— Что стало с твоим — как его звали? — Фредериком? Вы все еще вместе?
Она покачала головой.
— Нет, и уже очень давно. Мы развелись больше сорока лет назад. С тех пор мы ни разу не виделись. Я даже не знаю, жив ли он.
— Поэтому ты снова на Гернси, — заключил он. — Я думал, что ты навсегда осталась в Кембридже. Ты тогда была полна решимости навсегда уехать с острова.
— Все вышло по-другому, — сухо произнесла она, и по ее тону было ясно, что она не хочет углубляться в эту тему. — Практически всю свою жизнь я провела на Гернси.
Он внимательно и задумчиво посмотрел на нее, но ничего не сказал.
— Я был здесь несколько раз, — сказал он, — в последний раз в марте, а до этого в прошлом году в августе. Сегодня я приехал рано утром из Сен-Мало, и задержусь здесь на пару дней.
— Ты ни разу не попытался меня найти, даже когда приезжал сюда. Ни разу — за все годы.
— Я же думал, что ты в Кембридже, — вяло попытался оправдаться он, но Беатрис только качнула головой.
— Ты не мог точно это знать. Стоило хотя бы попытаться.
— Ты права. Но… знаешь… как-то не сложилось.
Она поняла, что он хотел этим сказать: ей нет больше места в его жизни. Она уже не вписывается в нее. Она принадлежит к иной эпохе, и он не испытывал никакого желания включать ее в свою новую жизнь. Это означало бы смешение несовместимых частей, а он хотел размежеваться.
Но он, однако, перечитывал Виктора Гюго, и это вызывало у Беатрис почти детское ликование: он читал Гюго и вспоминал о нас. Он так и не смог полностью выбросить ее из сердца. Между ними не было отчуждения, хотя они не виделись почти полвека. Они мирно сидели на солнышке, как пожилая супружеская чета, которой есть о чем помолчать, ибо они и без слов понимают друг друга. Они могли бы раскрыться друг перед другом в рассказах о том, что произошло с ними за прошедшие годы и десятилетия, но они не испытывали в этом ни малейшей потребности. Время от времени они перебрасывались несколькими словами, делясь друг с другом какими-то фактами, но в основном они молчали.
— Она еще жива? — спросил вдруг Жюльен. — Ты понимаешь, о ком я. Вдова Фельдман. После войны она осталась жить в твоем доме.
Беатрис была изумлена. В последние две недели на острове только и говорили, что о смерти Хелин, и Беатрис испытала жгучее раздражение от безмятежного тона, каким был задан этот вопрос. Но потом она вспомнила, что Жюльен приехал из Франции только сегодня утром.
— Хелен умерла, — сказала она, — ее убили две недели назад. Мы нашли ее на дороге, прямо возле нашего дома. Ей перерезали горло.
Произнося эти слова, Беатрис испытывала почти физическую дурноту. Происшедшее было ужасно, неправдоподобно, отвратительно. Она должна была сказать нечто совсем другое: «Она умерла. Уснула и не проснулась», или: «Она долго и тяжело болела, но теперь все ее мучения позади». Обычно так говорят о смерти старой дамы, но ни в коем случае не «кто-то перерезал ей горло»!
«О, господи», — подумала она.
— О, господи, — севшим голосом произнес Жюльен. — Не может быть! Кто это сделал?
— Убийцу пока не нашли. Полиция топчется на месте.
Жюльен был потрясен настолько, что на несколько минут потерял дар речи и молча курил свою сигару. Беатрис тоже закурила, раздумывая, не заказать ли ей две рюмки шнапса. Она скользнула взглядом по набережной и увидела идущих мимо Франку и Алана.
Она вскочила на ноги и замахала рукой.
— Алан, Франка! Идите сюда!
Оба остановились, удивленно оглянулись и увидели машущую Беатрис. Через минуту оба уже стояли на веранде.
— Мой сын Алан, — сказала Беатрис. — Алан, это Жюльен, мой старый друг.
Мужчины протянули друг другу руки. Жюльен широко улыбнулся, но Алан вел себя более сдержанно.
«Отец и сын, — подумала Франка, — и оба даже не догадываются об этом».
Беатрис представила и ее, и Жюльен галантно с ней поздоровался. «Каким же красавцем был раньше этот мужчина, — подумала Франка, — по таким женщины просто сходят с ума». Даже став стариком, Жюльен продолжал излучать невероятное обаяние.
«Какой красивый человек, — думала она, — как трудно, наверное, жить с таким мужчиной».
— Мама, мы едем домой, — сказал Алан, — не хочешь поехать с нами? На Мэй можешь больше не рассчитывать, она в гневе отправилась домой после того, как ты заставила ее целую вечность просидеть в ресторане.
