– Я вам не дойный бык, – побагровев, пророкотал отец.
– Гнойный бык, – последовал ответ от сынули.
В последний раз он зверски избил отца незадолго до развязки. Бил под сердце, вокруг сердца, по почкам, – чтоб не было следов. А наутро заявил ему: «Это будет твой дневник». Потом мама вытянула отца к риелторам, вызвав и сынулю. Шел снег, метель, отец ковылял, ломаясь от вчерашних побоев, а рядом – «конвоир» – сын!
Костику удалось добить родителя одной-единственной фразой, которую он изрек, обращаясь по телефону к бабушке – отцовской матери:
– Ваш род – враг моей семьи.
Так говорят выродки, и во времена «Домостроя» знали, как с ними поступать: поднявший руку на отца считался конченным человеком и подвергался гражданской казни – прилюдному усекновению главы. «Кто насмехается над отцом и укоряет старость матери, – пусть склюют его вороны и сожрут орлы!» – справедливо подмечали древние.
Папаню быстро скрутило, он полуослеп, потерял дар речи, и Костик на крутой тачке доброго друга матери отвез родителя во что-то типа хосписа. Когда водила посмел ему заметить, что человечество еще не перегрызло друг друга вдрызг потому, что существуют пока некие табу – вещи, которых делать нельзя ни при каких обстоятельствах, сын компьютера и демократии холодно ответил:
– Что ж, будем нарушать табу!
Он был на очень хорошем счету. Перспективным! Дине это нравилось. Она знала историю войны и конечной Победы своего бойфренда. И по-своему – втайне, конечно – гордилась им. Ее папа – Гурген Арамович, – был также в курсе и всей своей широкой душой поощрял увлечение дочери…
И вот, кстати, перед «отплытием» от заветной гавани на собственной превосходной яхте, Гурген Арамович столкнулся с полной противоположностью воздыхателя своей единственной дочери. На него пристально смотрели голубые глаза… Гитлера. Гурген Арамович, как старый киношник-физиономист, оторопел. Он не ведал, что перед ним – акуловский человек Фома Сукачев, который, как и все смертные, решил оправиться перед уходом из чуждой ему среды.
– Что? – спросил «Гитлер». – Отлили, уважаемый гость столицы?
– Сам ты гость…
Фома был человек когда надо – горячий, когда надо – сдержанный. Поэтому он заметил, что имел в виду, отлил ли уважаемый скульптуру видному казахскому поэту, потому что задастый неказастый собеседник его был якобы очень похож на известного скульптора. А все газеты переполнены предвкушениями нового обретения Москвы – этого самого памятника.
Ошеломленный неожиданным поворотом разговора Гурген Арамович промолвил с чувством теряемого достоинства:
– Я – кино занимаюсь. Я фильмы привожу.
– А-а, сюда? А на прародину отцов – не возите?
– Я – «Дашнак-цутюн» партия. Здесь в командировке.
– Значит, дерьмо американское и в России слопают, а – простите, вы откуда? «Дашнаки», помню по истории, это что-то армянское?
– Да я тебя!!
– А почему на «ты»? И вообще-то – потом.
– Что «потом». Вы на что намекаете?! – Арамович с ужасом смотрел в спокойные глаза «Гитлера», и непроизвольный трепет охватил все его округлое тельце.
– Вы-то – уже, а мы – еще, – произнес Фома, передернувшись от отвращения, и дерзновенно намекнул на ту цель, которую он преследовал, оказавшись в клубном туалете.
Когда он вышел, ему показалось, что он попал на площадку, где снимают фильм ужасов.
Причиной тому была невесть как здесь оказавшаяся в стельку пьяная молодая женщина. Фома не был на людях всего несколько минут, но о ней среди столиков уже успели заходить легенды.
Недавний собеседник Фомы так и не успел дойти до своего места: он сел на ближайший стульчик и наблюдал:
– Фурия! Рыжая бестия! Парка! Мойра! – Гурген Арамович был очень образованным человеком, хотя в минуту ужаса путал многое. В данный момент – имена всяческих отрицательных героинь разных эпосов просто вываливались из него бессознательно.
«Брандерас», наблюдая за ярившейся гостьей, восторженно икал. Дина ревниво негодовала. Костик заозирался. Гленни сдвинул губы бантиком и насупил лоб. В рыжей колдунье его поэтическому взору виделась Родина-Мать, явившаяся поставить на место всяких фраеров. «Такой в таких обстоятельствах она и должна быть», – хладнокровно умозаключал Гленни, чуть не вешая бедного Риза за поводок, ибо тот пытался перепищать стихию.
Это было невозможно.
Чутким сердцем воспринимая мерзкую реальность, Светлана Колокольцева еле дождалась конца рабочего дня, чтобы, цитируем, «ужраться с подружками вусмерть и показать им, что…» (конец цитаты).
В тот момент, когда Фома оказался на публике, она, роскошно одетая, с откровенно веснушчатым лицом и вызывающе голубыми глазами в придачу, держала за золотую цепочку образца 2007 года бугая, бывшего утром на колесиках, а к вечеру ставшего типа охранникам. Дама при этом очень отчетливо выговаривала:
– Ты, бычий цепень, отчего остановить меня хотел? Может, у меня тут «Титаник» для вас приготовлен?…
И без связи с предыдущим добавила:
– Что, бульдог, ошейник не давит?
Восхищенный «Брандерас» подозвал официанта из ФСБ:
– Слушай, Игорек, баба непростая, умная. Уладь все. А этого, – он кивнул в сторону бугая, – этому налей… налей чего-нибудь, и уведи. Ее никому не трогать! Она у нас русскую Кондолизу Райс играть будет. Понял!
«Входя», Колокольцева умудрилась за считанные секунды задеть столы, за которыми сидели: зам крутого в натуре министра; помощник губернатора одной из нефтегазоносных губерний; два вора в законе; почетный 30-летний аксакал одной из южных республик; следователь по особо важным делам Московской городской прокуратуры; возглавитель постоянно действующего общероссийского гей-парада; глава федерального агентства по пониманию толерантности… А также четыре вип-путаны и два высокопоставленных паяца по линии юмора без сатиры.
Гленни с Фомой, переглянувшись уже на выходе, оперативно оценили обстановку, подошли к бушующему родному человеку, и, не представляясь, взглядом попросили его (ее) угомониться и уйти с ними. На фоне крупных веснушек вдруг образовались глаза, полные горечи и благодарности. Чуть пониже – кривая улыбка, по которой, как по писаному, читалось: «Ребята, что мы можем сделать с этими уродами, с этим уродством? Сил нет терпеть. Я выгляжу смешно, но простите и поймите. И пойдемте…»
– И вообще-то – потом! – грозно для окружающих, пафосно вскричала она, воздев к небу бело-рыжую от веснушек руку в изысканном маникюре.
«Опять это «потом», – зашевелил лысиной Гурген Арамович.
– Сестра, зайдем ко мне – тут рядом, – предложил Гленни ставшей задумчивой и совершенно трезвой новой знакомой.
– Па-ашли! – Она впервые во взрослой жизни откусила ноготь и облегченно сплюнула.
Ехать надо было на 17-й, последний этаж. Между вторым и третьим погас свет, а перед 17-м лифт остановился.
– Эти лифты делали в Ереване. Небось, армяхон позвонил своим. Мстит, зверек?!
Наступила полная тишина в темноте.
– Я хочу пива, – пошутила Колокольцева.
А поэтическая натура Гленни оставалась неизменной.
– Остановим мгновение!
– Уже остановили, и только ли мгновение! – хохотнул Сукачев.
– Нет, я не о том…
– О чем? – прыснула Колокольцева. На душе у нее было спокойно, как редко с ней бывало в последние лет двадцать. И тем более по сравнению с сегодняшним днем, когда на работе, в престижном салоне-парикмахерской, какая-то то ли шлюха, то ли жена олигарха, то ли попсовая звезда – они все были для нее на один манер – стала ей выговаривать что-то насчет ее – Ее! – прически. Светка проявила выдержку, и опрокинула на дамочку кувшин с водой не сразу же, а через 15 секунд. Через 5 минут она была уволена, – и вечер начался…
– Не волнуйся. Сейчас какие-нибудь бешеные тетки вызовут Шойгу, и он лично исправит положение… Представьте, что может произойти сегодня – там, где мы, сударыня, познакомились. И даже произойдет, ведь мысль материальна.
– Это точно, – заметил Сукачев, предвкушая полет мысли старого акуловского товарища.
– Сейчас на небе, – Гленни добросовестно, хотя и в кромешной темноте, ввинтил палец под потолок лифта – встретились Сталин и Гитлер и договорились освободить Москву от общего врага совместными усилиями…
– Почему без нас? – спросила Колокольцева. – Мы что, трупы?
– Я в восторге от вас, боярышня, – Гленни, нащупав, поцеловал Светке руку. – С вами – хоть в разведку…
– Я всю жизнь в разведке…
– Так вот. Они договорились, и в разгар этого яхтенного шабаша на парковку деловито, без помпы, приезжают несколько грузовиков с автоматчиками…
На этих словах Гленни свет зажегся, и лифт тронулся.
– Видать, Ара вспомнил, как мы их от турков защитили. Может, совесть взыграла? – почему-то недовольно произнес Фома…
У Гленни была большая четырехкомнатная квартира, в которой ползала младшая дочь, а старшая, 13-летняя Танечка, открыв дверь, враждебно уставилась на папу и его спутников.
