А у весьма почтенной дамы, по слухам, был весьма уродливый сердечный друг и как нельзя более пригожий и любезный муж, да и сама она была куда как хороша собой. Ее подруга отчитывала ее за плохой выбор. «Но подумайте, — отвечала та, — ведь чтобы хорошо вспахать земельный надел, нужен не один пахарь; и не всегда на такую работу годны самые красивые и деликатные, их порой превосходят более грубые и крепкие». Другая же, имея безобразного и неуклюжего супруга, избрала и любовника столь же некрасивого и на вопрос подруги заметила: «Это чтобы лучше притерпеться к мужниным изъянам».
Еще одна особа, пустившись в рассуждение о любви и приведя в пример себя и своих подружек, промолвила: «Если бы женщины всегда хранили целомудрие, они бы никогда не научились бояться греха»; и в том оперлась на изречение Гелиогабала, утверждавшего: «Половина жизни должна протечь в добродетели, а вторая — в пороке, иначе в существе, всегда добром или всегда злом, мы не узнаем его противоположных сторон, в которых проявляется его темперамент». Я знавал весьма значительных лиц, согласных с этой максимой. Так, Барба, супруга императора Сигизмунда, уверяла, что пребывать в постоянном целомудрии — удел дур, и весьма порицала дам и девиц, закосневших в чистоте нравов; ибо сама она сделала из сего изречения куда как далеко заведшие ее выводы и проводила жизнь в пирах, танцах, маскарадах и любовных играх, презирая тех, кто ей не подражал, а вдобавок еще укрощал плоть постом и чурался развлечений. Сами можете вообразить, какая жизнь была при дворе императора и такой императрицы, — это для дам и господ, понимающих толк в любви.
А другая, как говорили, вполне порядочная особа с хорошей репутацией, заболев любовной горячкой по вине своего вздыхателя, не желала все положить на волю случая и того маленького куска плоти, что носила между ног, — и все из-за великого закона чести, закона, которому поклонялся ее муж и проповедовал его постулаты супруге; так вот, она стала сохнуть от внутреннего жара и сделалась черствой, тощей, слабой, а ранее была свежей, полной и решительной. Но однажды она вдруг поглядела в зеркало — и все переменилось. «Как, — вскричала она, — как могло случиться, что во цвете лет меня пожирает этакий жалкий супружеский устав и скудоумное желание победить в себе страсть? Зачем мне сохнуть и сходить на нет, стареть и дурнеть до времени; к чему терять блеск красоты, доставлявшей мне всеобщее уважение, привязанность и любовь; с какой стати мне из пышущей телесным здоровьем женщины превращаться в скелет, в живой подарок анатому, довести до того, что меня чураются в порядочном обществе и каждый волен насмехаться и издеваться надо мной? Немедленно же следует с этим покончить и прибегнуть к лекарству, которое в моей власти». Как сказала, так и сделала: удоволила своего поклонника, после чего тотчас к ней вернулись прежняя телесная роскошь и красота; а муж так и не смог уразуметь, какими снадобьями она того добилась, но приписывал все врачам, которых стал расхваливать и почитать более прежнего, ибо ее выздоровление прошло не без пользы и для него.
А еще одна весьма знатная и жизнерадостная особа, не стеснявшаяся в выражениях, сделавшись больна, позвала врача, и тот объяснил ей, что она никогда не поправится, подвергая себя воздержанию. На это она вдруг выпалила: «Ну что ж, так начнемте лечиться». Тотчас она и доктор предались этому занятию и оздоровились оба как душой, так и телом. Однажды она ему сказала: «Мне передали, что все злословят о том, чем мы занимаемся; но мне все едино: что делала, то и буду, коль скоро это помогает моему здоровью». При сем она употребляла известное словцо из лексикона галантных любезников.
Обе эти знатные сеньоры не походили на высоконравственную даму из Памплоны (о коей уже шла речь), описанную королевой Наваррской в «Ста новеллах», каковая, влюбившись без памяти в господина д’Авена, предпочла скрыть свою страсть, не дать ей вырваться из груди и умереть, но сохранить свою честь. Однако по этому поводу я однажды слышал спор нескольких достопочтенных дам и кавалеров. Они утверждали, что в новелле выведена дура, мало заботившаяся о спасении собственной души, поскольку сама себя уморила; хотя в ее силах было изгнать смерть из сердца, и притом с помощью такой малости. Недаром старинная французская поговорка гласит: «От скошенной травы да от прорванной дыры — урон до поры». Да и что за беда? Дело простое, и нечего из-за него скрываться от людей. Разве женщина не ходит после с гордо поднятой головой? И у ней что, на лице написано? Конечно, надо действовать скрытно, затворившись и чтобы никто о том не проведал. Хотелось бы мне знать, много ли вельможных сеньор (ведь именно у них любит поселяться Амур, как говаривала та дама из Памплоны: «Большие ветры бьются в широкие ворота») ходят высоко вздев подбородок, а в любви являют храбрость, достойную Брадаманты или Марфизы. Да и кто наберется наглости спросить их, где они были и что делали? Даже их мужья (по крайней мере, некоторые, как я полагаю) не осмелятся у них о том осведомиться, настолько они умеют придать лицу неприступный вид, а походке — горделивость; но если даже мужья (повторюсь: некоторые) попробуют с ними заговорить об этом или пригрозить им, оскорбить словом или действием — они, считай, люди пропащие: даже если ранее против них не замышлялось ничего дурного, теперь все помыслы обратятся к мести и к стократному возмещению обид. Ведь недаром гласит старинная пословица: «Еще муж на жену не замахнулся, а ее передок уж усмехнулся». Понятно, что названный предмет вожделений ожидает хорошей трапезы от своей владетельницы, каковая, не имея иного орудия мести, воспользуется им как помощником и верным другом, чтобы тот встретил любезного посланца, сколько бы муж ни сторожил ее и ни охранял свое достояние.
Ведь для того чтобы достичь цели, самое верное средство у них — жалобы своим подругам, камеристкам и служанкам, которые вечно готовы подбить их на шалость, залучить им нового дружка, если такового еще нет; а если есть, передать ему, чтобы явился в указанное место, а те будут сторожить, как бы муж не застал врасплох. Обиженные жены так и поступают, они подкупают служанок деньгами, подарками и посулами, а подчас даже заключают с ними договор: из каждых трех визитов милого друга к хозяйке служанка получает половину или хотя бы треть. Хуже, когда хозяйки обманывают прислугу и забирают себе все, оправдываясь, что у дружка больше ничего не осталось, а того, что было, едва хватило им самим, и бедняжки остаются с носом, продолжая стоять на часах и бдительно охранять покой влюбленных; это несправедливо, хотя думаю, что в подобном деле есть резонные доводы «за» и «против»; а когда прелестницы возьмутся их разбирать, они немало хохочут и спорят, ибо на такой суд выносится дело о подлинном плутовстве — утайке заранее оговоренной платы или пенсиона. Но встречаются и такие, кто крепко держит слово и обещание, ничего не утаивая ради верной службы и помощи; как добропорядочные подрядчики в лавках делятся с хозяином либо компаньоном вырученными деньгами, так и предусмотрительные дамы, желающие, чтобы их бдительно, не смыкая глаз, стерегли, должны быть щедры, ибо и сами сторожа подвергают себя опасности и неприятным подвохам случая. Так, известна мне история со служанкой, которую застиг на карауле мужнин дворецкий и, догадавшись, грубо отчитал, говоря, что лучше бы ей быть в спальне хозяйки, а не стоять сводней у ее дверей и что она наносит вред супругу, которого он, разумеется, предупредит. Но потом и он был привлечен на сторону женской половины, для чего пришлось воспользоваться услугами другой камеристки, к которой он был неравнодушен, и кое-какими подарками. Однако дама затаила на него обиду и, воспользовавшись первым подвернувшимся случаем, обвинила его перед мужем, и тот его выгнал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
