К суду Ослаба следовало готовиться точно так же, как к Свадебному или Святому Пиру; иными словами, освободить все зависимые, невольные души, раздать долги и, при желании, проститься с кем нужно. И все проделать так, чтобы никто из окружающих этого не заметил, не почувствовал, и лишь потом, когда пролетит молва о состоявшемся суде, о гибели на ристалище или бранном поле, миг этот вспомнился. Или, напротив, если оправдали тебя, если живым и невредимым вернулся со Сбора, никому и в голову не придёт, что ты приходил прощаться. Некоторые араксы, погрязшие в мир с головой, оттягивали срок суда на год, а то и больше, ссылаясь на многочисленное семейство, челядь и рабов, но таким образом избегнуть суда никому не удавалось, хотя путь был открыт всегда — выйти из лона Сергиева воинства.
Готовиться к Судной Роще Ражный мысленно начал ещё по пути из Вятскополянского Урочища. Как и перед Свадебным Пиром, особенно не переживал, поскольку был холост, бездетен, не имел подневольных душ, могущих пропасть без него, а остальное, полагал, можно решить в считанные дни. По пути заехал к охотоведу Баруздину, сказать, что в этом сезоне охоты, скорее всего, не будет, но тот обрадовался и стал вываливать на стол заявки.
— Нынче у нас урожайный год будет! — ликовал он. — Заказ на девять лосиных охот, двенадцать кабаньих, пять волчьих и две медвежьих на берлогах! И все иностранцы, платят наличными. А главное, выходим на королевский уровень. Норвежский принц едет! За кабаном!
Пришлось разочаровать охотоведа — текущие житейские дела не являлись долгом, который следовало возвращать, но чтобы не оставить обиженного, Ражный позволил в его отсутствие пользоваться базой, угодьями и егерями по своему усмотрению.
И когда вернулся домой, все-таки застал там одну подневольную душу. Впрочем, сам он не считал её таковой, зная страсть и стремление её к жизни; души этой хватило бы на целое новое человечество.
Миля ждала его уже несколько дней, тайно от Карпенко ночуя в кочегарке или с собаками в вольере.
— Спаси Максов, — без всяких прелюдий сказала она. — Помоги мне.
Братьев Трапезниковых он тоже не относил к душам рабским. Ещё было поискать среди мирского люда таких вольных…
— Я должен скоро уехать, — проговорил Ражный, глядя в сторону. — По пути заеду в город, попробую помочь….
Она как всегда ничего не хотела слышать, взмолилась:
— Нельзя медлить! Сейчас решается их судьба!. Помоги! Они погибнут в этом мире. Никогда не смогут понять его, принять… В тюрьме они просто умрут от тоски! Ты же знаешь, как умирают от тоски? Пусть идут в армию, но не в тюрьму! А я их буду ждать. Я так сильно буду ждать, что им станет легче.
Он сел к ней спиной на ступени — она дышала в затылок.
Не так-то и легко было отдать накопившиеся долги…
— Добро… Завтра поеду, — сказал он. — Но запомни: могу спасти их от гибели, но никогда не спасу от судьбы.
— А можно, я останусь здесь, на базе, и подожду, когда ты вернёшься? — попросила она, обжигая затылок дыханием. — Не бойся, я мешать не буду. Ты даже не заметишь меня.
— Нельзя, — отрезал он.
— Но я не могу вернуться в Зелёный Берег. Родители Максов считают виновной меня и прогоняют. А в лесу холодно…
Душа у Ражного дрогнула.
— Ладно, подожди на базе…
— Тогда скажи Карпенко, чтобы не выгонял из кочегарки.
— Скажу…
Несмотря на поздний вечер, Ражный развернулся и поехал в город, рассчитав по времени, что как раз поспеет к открытию учреждений. Теперь ему чудилось, будто по крайней мере два человека дышат у него за спиной, все время подгоняя и заставляя оглядываться.
В областном военкомате ему сказали, что братья Трапезниковы находятся в ведении военной прокуратуры и им грозит срок до пяти лет лишения свободы за злостное уклонение от службы в армии и сопротивление силам правопорядка с нанесением телесных повреждений средней тяжести: два омоновца с сотрясением мозга и офицер со сломанной рукой находились в больнице. В прокуратуре ему в точности повторили формулировку обвинения и намекнули, что никакие ходатайства на областном уровне им уже не помогут.
— Это что за силы правопорядка такие, если два необученных парня поколотили пятерых? — ворчливо спросил он и, не дожидаясь ответа, ушёл.
Он не предполагал, что придётся делать крюк и заезжать в Москву, не взял с собой телефонов Управления погранслужбы, где оставались хорошие приятели, которые бы могли вывести на Главную военную прокуратуру, и потому поехал без предупреждения. Гнал, стиснув зубы и без оглядки: это дыхание в затылок уже становилось навязчивым и тягостным, преследовало всюду — на заправках, в ожидании, когда откроют шлагбаум на железнодорожном переезде, под светофорами городков, которые проезжал, и даже у палатки, где покупал минералку. Он часто и подолгу смотрел в зеркало заднего обзора, и ему начинало чудиться, что далеко позади что-то мелькает над асфальтом, то пропадая, то возникая вновь.
И дыхание будто бы все время становилось ближе и жарче.
Он думал, что в столичной суматохе на улицах отвлечётся и забудется, но за Кольцевой дорогой дыхание это стало резче и короче, как у запалившейся собаки.
И лишь при выезде на Садовое кольцо, стоя в длинной пробке, внезапно увидел, кто это дышит!
На тротуаре, среди плотной, хаотично движущейся толпы сидел волк. Люди меланхолично и самоуглублённо обходили его, задевали руками, сумками, детскими колясками, а он, словно бестелесный призрак, оставался неподвижным и таким же самоуглублённым.
Вывалив язык, загнанно дышал и не сводил глаз с вожака.
Ражный не поверил, думал, чудится от бессонной ночи за рулём, тронул машину вслед за пастообразной пробкой, проехал двадцать метров и снова увяз; Молчун, с трудом выдирая лапы из липкой человеческой массы, проделал то же самое и сел посередине тротуара.
Он был не призраком; он догнал его, преодолев огромное расстояние от Вятскополянского Урочища, и уже давно бежал за машиной.
Среди араксов существовало выгодное и хитрое поверье, коим, случалось, злоупотребляли: коль к тебе вернулся дар — от нового хозяина убежал жеребчик, улетел сокол, ушёл оставленный для науки сын — то такой возврат следовало беречь пуще всего. Считалось, что к тебе пришла чужая удача и, пока жив её символ, никуда не уйдёт. А вотчинникам, лишившимся даров, оставалось руками разводить, дескать, не ко двору, не на пользу, не от чистого сердца. Добиваться, чтоб дар отдали назад, считалось делом низким и недостойным. Иные дошлые араксы, в основном из вольных, прежде чем воздать хозяину Урочища, учили, например, жеребчика бегать на свист или другой какой-то характерный звук, и если проигрывали поединок, то уходили с ристалища и высвистывали свой дар обратно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
