куда подводные пловцы затолкали его, «наподдавая», как мяч, ногами.
Комдив медленно отвинтил крышку. Внутри было нечто напоминавшее туго свернутую пружину.
— Поаккуратней, товарищ комдив! Еще рванет!
— Нет! Не мина! — вмешался Александр. — Нарушитель открывал, я видел.
— Все равно, давайте-ка с этим на свет! Тут темновато.
По вертикальному лазу все поспешно выбрались наверх.
Александр ожидал увидеть в футляре свиток, письмо — нашли же в Балтийске письмо, — или записочку, донесение, подобное перехваченному в свое время Шубиным.
Но действительность превзошла ожидания. Это была магнитофонная пленка, необычная, очень тонкая и твердая, как проволока.
— Ого! Да тут метров двадцать наберется, не меньше! — удивленно сказал комдив, бережно расправляя пленку.
Нарушитель, сидевший под сетью, поднял голову. У него было невыразительное лицо, странно заостренное вперед. Возраст неопределенный — от тридцати до пятидесяти, брови и волосы совершенно белые.
— За каждый метр мне дали бы пятьсот долларов! — хрипло сказал он по-немецки. — Двадцать метров — десять тысяч долларов! И это еще дешево, как я теперь понимаю. Можно было запросить по возвращении вдвое дороже, и они бы заплатили мне.
Те из пограничников, кто знал немецкий, с недоумением переглянулись. Рехнулся он, что ли? Толкует о возвращении, о долларах…
Нарушитель неотрывно смотрел на противоположный берег, затянутый утренней розовой дымкой. Кожа на лице его вдруг натянулась, как на барабане, что-то заклокотало в горле.
— Воображаю, как его сейчас корчит, этого недотрогу! — неожиданно отчетливо сказал он. — Ему не простят стольких провалов, я знаю. С него сдерут три шкуры за эти провалы. А он так боится прикосновений!
— Кто?
— О! Один недотрога, кабинетный деятель.
Нарушитель как-то деревянно, с напряжением захохотал. Очень злые люди не умеют смеяться.
И потом уже до самого Ленинграда он не размыкал губ…
Зато достаточно красноречивой оказалась запись на пленке, извлеченная из футляра.
Это, собственно говоря, было донесение, причем сверхтайное. Грибов, ознакомившись с ним, охарактеризовал его так: «донос из могилы».
Глава третья
Донос из могилы
(«Фюрера на борт не брать!»)
Шорох, шипение, словно бы змеи, свиваясь в кольца, медленно выползают из гнезда! Потом шепот, еле слышный, очень напряженный:
«Штурмбаннфюрер! Сегодня, двадцать шестого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, посылаю внеочередное донесение, которое осмеливаюсь считать наиболее выдающимся своим служебным успехом. Мне удалось вызвать на откровенность самого командира! Наконец-то я добился его доверия.
Я, к сожалению, не сумел пронести в его каюту портативный магнитофон, которым вы снабдили меня неделю назад. Вестовой, как назло, все время вертелся возле меня. Но я спешу немедленно восстановить разговор по памяти — во всей его последовательности и по возможности обстоятельно.
Лежу на койке в своей каюте-выгородке — я в ней один, накрылся с головой одеялом, держу магнитофон у рта, как вы советовали.
Наша лодка — на грунте. Ожидаем ночи, чтобы проникнуть в шхеры и укрыться в Винете-три.
В моем распоряжении еще около часа…
Штурмбаннфюрер! Дело идет о жизни фюрера! Капитан второго ранга Гергардт фон Цвишен готовит измену.
Он не придет по вызову, переданному из канцелярии фюрера, согласно условному сигналу: «Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен!»
В предыдущем донесении, посланном с нарочным из Пиллау, я высказывал свои подозрения на этот счет. Сейчас они подтвердились.
Вот как это произошло.
Вскоре после того, как лодка легла на грунт, командир вызвал меня и предложил разделить с ним ужин.
— Захотелось, знаете ли, поболтать, — небрежно пояснил он. — Поговорить по душам.
— Со мной?
— Вас это удивляет? Но ведь вы врач. А врачи, как исповедники, обязаны хранить тайны своих пациентов. Не так ли? Вы хорошо храните доверенные вам тайны?
Он посмотрел на меня, по обыкновению склонив голову набок.
— О, как могила, господин капитан второго ранга!
— Вы правы. Тайну лучше всего хранит могила. Но прошу к столу!
Мы уселись друг против друга.
— Вообразите, что мы в купе поезда, случайные попутчики. Через два-три часа один из нас сойдет на промежуточной станции. Допустим, первым сойдете вы. Новая встреча исключается. Поэтому позволю себе предельную откровенность. Итак, за откровенность!
Я не спешил с наводящими вопросами, хотя внутри у меня все кипело и дрожало от нетерпения. Впереди было еще много времени — два-три часа до всплытия!
Командир сам очертя голову кинулся навстречу опасности. Он был необычайно разговорчив в этот вечер — как бы старался вознаградить себя за долголетнее молчание.
Он сказал:
— Иногда — почти непреодолимо — тянет рассказать о себе.
— Да?
— Видите ли, я известен слишком узкому кругу лиц. Военные историки напишут о Приене и Гугенбергере. Обо мне не напишут никогда. О таких, как я, не пишут. «Строжайшая государственная тайна» — таков девиз на моем щите!
— Но знаменитый Лоуренс?
— О! Этот сам создавал шумиху вокруг себя. Бойкое перо, согласен! Во всем остальном — позер и дилетант. Настоящий разведчик должен жить и умереть в безвестности. Но я не жалуюсь.
Он развернул салфетку.
— Газетчики протрубили о Приене и Гугенбергере. А что сделали Приен и Гугенбергер? Потопили несколько кораблей? Ф-фа! Я сделал неизмеримо больше. Я неустанно подгонял войну! Не давал огню затухать ни на миг! Те же Приен и Гугенбергер давно уже торчали бы на берегу и получали половинную пенсию, если бы не я. И все же это пустяки в сравнении с тем… Но я забегаю вперед. Мне, доктор, ни к чему завидовать каким-то Приенам. Я даже не завидовал Канарису, хотя он — адмирал, а я лишь — капитан второго ранга. Лучше быть живым капитаном второго ранга, чем мертвым адмиралом.
— Как — мертвым?
— Неделю назад адмирала повесили в железном ошейнике, — спокойно сказал командир, накладывая себе на тарелку салат из крабов.
— Железном?!
— Чтобы дольше мучился. Агония, говорят, продолжалась полчаса. Так отблагодарил его фюрер за службу.
Я до боли сцепил пальцы под столом, чтобы не выдать своего волнения.
— Но в данном случае, — продолжал командир, — я согласен с фюрером. Канарис был двуличной канальей. Знаете, как прозвали его в Киле, в кадетском училище? Кикер[50]. В одном слове — жизнеописание покойного адмирала! Но он не только подсматривал, он еще и косил. Выражаюсь фигурально. Едва лишь фюрер перехватил его взгляды, бросаемые искоса в сторону англо-американцев, как Кикеру пришлось сменить просторный крахмальный воротничок на более тесный, железный.
— Он был вашим другом, — осторожно сказал я.
— Наоборот. Почему, по-вашему, я был назначен командиром «Летучего Голландца»?
— Мы считали, что Канарис оказывал вам покровительство. Ведь вы учились с ним в одном училище.
— Канарис терпеть меня не мог! И фюрер отлично знал об этом.
