Да, конечно, Ксения и не злая, и не жадная, и не грубая, и если на нее найдет соответствующий стих, то может, тем более у кого-нибудь на глазах, педелю смиренно ходить на цыпочках, поить в кровати молоком, заплетать косички и, пока не надоест, играть в дочки-матери. Играть - да! Но написать про себя "мать есть мать"?!"
Лопатин вспомнил исхудалую, маленькую, как ребенок, казахскую старуху, которую он видел в поезде, когда полтора года назад зимой ехал в Ташкент. Она была такая маленькая, что почти не верилось, что ехавшие с нею две рослые женщины - обе от нее, и шестнадцатилетний мальчик, высокий, выше ее на голову, самый младший ее сын, - тоже от нее, и набившиеся все вместе в одно купе еще три девочки и два мальчика - внучки и внуки - тоже от нее, что вся эта семья - от нее. Глядя на нее тогда, он подумал, что она отдала им все, что все они - здоровые, крепкие - вышли из нее, и поэтому она и осталась вот такая маленькая, исхудавшая, без живота, без груди, почти без тела; и все, что у нее еще было, - лишь остаток того, что она отдала им, почти ничего не оставив себе. Он даже записал тогда эту поразившую его мысль о жертвенности материнства, на которую натолкнулся среди войны. Тогда записал, а сейчас вспомнил, подумав о Ксении. "Мать есть мать". Какая ты ей мать, хотя ты ее и родила когда-то и даже почти два месяца кормила сама, пока не появилась одна из твоих кукушек-подруг и не убедила за один присест, что ты испортишь этим грудь..."
Все эти всколыхнувшие прошлое мысли ладо оставить при себе, но об остальном, о сути письма, придется говорить с дочерью, и хорошо, что она приехала. Хотя письмо Ксении, особенно под конец, рассердило Лопатина, в практическом смысле она по-своему была права. Война идет три года, и неизвестно, сколько еще продлится, он жив, дочь выросла, его бывшая жена вышла замуж и собирается вместе с мужем и театром вернуться из эвакуации в Москву, - стало быть, следует, не откладывая до конца войны, определиться, кто, где и как намерен жить дальше.
В последнее время московский быт Лопатина складывался между поездками на фронт и не совсем так, как ему думалось весной сорок второго года, когда он, давая вольную жене, сказал, что их московская квартира будет не нужна ему до конца войны. Она уже давно была нужна ему, не до зарезу - но нужна. На казарменном положении в редакции уже давно никто не жил, в гостинице "Москва", где когда-то на шестом этаже ютились корреспонденты, теперь москвичей уже не селили. В последние два своих приезда с фронта, осенью и зимой, он жил у Гурского, который еще не привез тогда из эвакуации мать. Короче говоря, выйдя из госпиталя, после которого сразу на фронт не пошлют, жить в Москве будет негде, хотя придется где-то сидеть и писать - и обещанный редактору рассказ, и никому, кроме себя, не обещанные дневники, запущенные из-за ранения и из-за того, что уже полтора месяца, никогда не оставаясь один, лежишь между кем-то и кем-то. Ему хотелось вернуться домой, в свой кабинет, спать там на своей привычной тахте и скрипеть перышком за своим привычным столом. И плевать он хотел на все остальное! Горечь давно успела превратиться в оскомину, а с оскоминой жить можно. В последний год от возвращения в квартиру его удерживали только собственные слова, когда-то сказанные Ксении. Он не привык неаккуратно обращаться со словами.
Сегодняшнее письмо Ксении при всех его глупых подробностях упрощало дело. Как быть с остальным, следовало подумать, но - явится Ксения или не явится, уедет или не уедет он на фронт до ее появления в Москве, - чтоб перебраться из госпиталя домой, в свой собственный кабинет, по оставалось никаких, самому себе придуманных, препятствий.
Сосед справа, полковник-артиллерист, уже не спал и, сидя на койке, прилаживался, как ненадежнее стать на костыли, - собирался выйти. Он, так же как и Беликов, был ранен в ногу, но потяжелее.
- Долго же вы спали, - сказал ему Лопатин.
- А что еще делать, когда войны нет? - Полковник, приладясь к костылям, встал на них. - Пошкандыбаю, разведаю, где лежит командир нашего батальона связи, некто Трофимов, подполковник. Не встречались с ним, когда бывали у нас в армии?
- Нет, - сказал Лопатин.
С подполковником Трофимовым он не встречался, так же как и с этим полковником-артиллеристом, так же как и с тысячами других людей, составлявших ту армию, в которой он бывал. Сколько и я пробудь даже в одной и той же армии - все узнанное там лишь крупица неузнанного.
- Интересно понять, где теперь, после Крыма, наша армия, - сказал полковник. - Из одного письма усмотрел, что на Белорусских фронтах. "Приезжай, - пишут, - поправляйся. Дышим самыми полезными для здоровья запахами: елкой и березой". Намекнули, что не кипарисами.
Полковник проковылял из палаты в коридор, а Лопатин подумал, что хорошо бы, когда начнется летнее наступление, угадать именно в их армию, которая дышит теперь елкой и березой. Тех, кто остается жив, война чем дальше идет, тем чаще возвращает к прошлому. И не такая уж случайность, что здесь, в госпитале, оба твоих соседа из двух армий, в которых бывал раньше. Когда на всех других фронтах уже затихало, самые последние и жестокие весенние бои вели в Крыму как раз обе эти армии - и та, из которой полковник, и та, из которой Велихов, - и, если обойти госпиталь, наверное, каждый третий долечивающий раны офицер сейчас оттуда, из Крыма.
Все, о чем он думал сегодня после встречи с дочерью, вышибло его из привычной колеи войны, а мысли, пришедшие сейчас, вновь вернули туда. Да, еще последний день весны, еще не лето; он оглядел палату, где вольготно стояли всего три койки и куда при нужде можно воткнуть еще три.
"И воткнут! Начнется наступление, и, как только начнется, набьют до отказа все госпиталя, и легкими, и тяжелыми, и безнадежными..."
Он, сам не желая того, вдруг вспомнил свой первый разговор с той женщиной, о которой уже давно старался не думать, - разговор об ее отце и о госпитале для безнадежных.
4
На следующее утро, сразу после выхода газеты, приехал невыспавшийся редактор, не заходя к Лопатину, поговорил с главным и лечащим врачами и все перевернул по-своему.
- Тоже мне, придумали с Гурским- две умные головы - ерунду какую-то, вместо приветствия сказал он. - Я не для того тебе дочь из Сибири вызывал, чтоб в санитарки пристраивать.
- А ты бы меня спросил, прежде чем вызывать.
- А чего тебя спрашивать? Не рад?
- Рад.
- А если рад, поезжай и живи с ней у себя на квартире. Ключи твои, которые у нас в АХО лежали, велел отдать ей.
- А мне когда прикажете отбыть на квартиру, товарищ генерал? - спросил Лопатин.
- Тебе через три-четыре дня. Я уже договорился. Последние рентгены и прочее сделают - и отпустят. А она, чем тут горшки носить, пусть пока там уберется. Небось у тебя там хлев!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
