Гудрун поднялась, подошка к Урсуле и обвила рукой ее шею.
– Иди и ищи свой новый мир, дорогая, – и в ее голосе звенела неискренняя доброжелательность. – В конце концов, самое приятное путешествие – это поиск Благословенных Островов твоего Руперта.
Ее рука замерла на шее Урсулы, она прикоснулась пальцами к щеке Урсулы. Последняя же почувствовала себя очень неуютно. В покровительственном отношении Гудрун чувствовалось желание обидеть, и Урсуле было слишком больно. Почувствовав сопротивление, Гудрун неловко отстранилась, перевернула подушку и опять показала чулки.
– Ха-ха! – деланно рассмеялась она. – Только послушай, о чем мы говорим – о новых и старых мирах!
И они принялись обсуждать более земные темы.
Джеральд и Биркин пошли вперед, ожидая, когда их нагонят сани, увозившие отъезжающих.
– Сколько вы еще здесь пробудете? – спросил Биркин, смотря на очень красное, почти ничего не выражающее лицо Джеральда.
– О, не могу сказать, – ответил тот. – Пока нам не надоест.
– Не боитесь, что снег растает прежде? – спросил Биркин.
Джеральд рассмеялся.
– А он тает? – спросил он.
– Так значит все в порядке? – продолжал Биркин.
Джеральд слегка прищурился.
– В порядке? – переспросил он. – Я никогда не понимал, что означают эти простые слова. Все в порядке и все не в порядке, разве в какой-то момент они не начинают означать одно и то же?
– Может и так. А как насчет возвращения? – спросил Биркин.
– О, не знаю. Мы можем никогда не вернуться. Я не оглядываюсь назад и не смотрю вперед, – сказал Джеральд.
– …И не говорю о том, чего нет, – продолжил Биркин.
Джеральд устремил вдаль рассеянный взор своих ястребиных глаз, зрачки в которых стали совсем крохотными.
– Нет, я чувствую, что конец близок. Мне кажется, Гудрун станет моей погибелью. Не понимаю – она такая нежная, ее кожа похожа на шелк, ее руки тяжелые и мягкие. Почему-то это иссушает мое сознание, выжигает мой разум.
Он отошел на несколько шагов, все также глядя вперед, не отрывая взгляда. Его лицо походило в этот момент на маску, используемую в каком-то ужасном религиозном культе.
– От этого мое сердце и моя душа разрываются на части, – говорил он, – и я больше не могу видеть. Однако мне хочется оставаться слепым, мне хочется, чтобы все рвалось на части, я не хочу, чтобы все было иначе.
Он говорил, словно в трансе, слова лились непроизвольно, а на лице застыло бесстрастное выражение. Внезапно он сбросил с себя эти чары и злобно, но подавленно, взглянул на Биркина и сказал:
– Знаешь ли ты, что такое испытывать страдания в объятиях женщины? Она такая красивая, такая совершенная, она кажется тебе такой хорошей, она разрывает тебя на куски, словно шелковую тряпку. Каждое прикосновение, каждое мгновение врезается в тебя каленым железом – ха, вот оно, совершенство, когда ты взрываешься, когда ты разлетаешься на мелкие кусочки! А после… – он остановился на снегу и внезапно разомкнул сжатые в кулаки руки, – а после нет ничего – твой мозг превратился в обугленные осколки и – он повел вокруг странным театральным движением – все разлетелось. Ты ведь понимаешь о чем я – это божественный опыт, нечто конечное – и вот – ты иссыхаешь, словно тебя ударила молния.
Он шел молча. Его поведение выглядело как бравада, но это было искренняя бравада доведенного до отчаяния человека.
– Разумеется, – продолжал он, – я никогда бы такого не испытал! Это идеальный опыт. А она чудесная женщина. Но – как же я ее иногда ненавижу! Даже удивительно…
Биркин взглянул на него странным, почти бессознательным взглядом. Джеральд, казалось, ничего не чувствовал, хотя и говорил такое.
– Но, может, тебе уже достаточно? – спросил Биркин. – Ну получил ты то, что тебе было нужно. Зачем же бередить старую рану?
– О, – ответил Джеральд, – понятия не имею. Но ничего еще не закончено.
И они пошли дальше.
– Я любил тебя так же, как любила Гудрун, не забывай, – с горечью сказал Биркин.
Джеральд посмотрел на него странно и рассеянно.
– Правда? – сказал он с ледяной иронией. – Или ты думал, что любишь?
Он едва осознавал, что говорит.
Подъехали сани. Из них вышла Гудрун, и они распрощались. Им всем хотелось поскорее расстаться. Биркин сел на свое место, и сани покатили прочь, а Гудрун и Джеральд остались на снегу и махали им вслед. В сердце Биркина прокрался холод, когда он увидел, как одиноко они стоят на снегу, постепенно уменьшаясь и становясь все более одинокими.
Глава XXXI
В объятиях снега
Когда Урсула и Биркин уехали, Гудрун почувствовала, что теперь ничто не помешает ее битве с Джеральдом. По мере того, как они все больше и больше привыкали друг к другу, он казалось, все больше и больше давил на нее. Сперва ей удавалось с ним справляться и ее воля оставалась только ее волей. Но очень скоро он начал игнорировать ее женские хитрости, перестал уважительно относиться к ее капризам и личным потребностям – он требовал слепого подчинения себе, не обращая внимание на то, что нужно ей.
Назревал серьезный конфликт, который пугал обоих. Но он был одинок, в то время как она постепенно начала выходить во внешний мир.
Когда Урсула уехала, Гудрун ощутила, что ее собственная жизнь потеряла смысл, стала примитивной. Она в полном одиночестве сидела в своей спальне и разглядывала крупные мерцающие звезды. Прямо перед ней странной тенью возвышалась гора. Здесь было центр всего. Она ощущала какую-то странную неотвратимость, словно она стояла в месте, которое было средоточием всего сущего, где больше ничего не существовало.
– Ты сидишь одна в темноте? – спросил он.
И по его тону она поняла, что ему это не нравится, что ему неприятно уединение, на которое она сама себя обрекла. Но хотя она сидела, замерев на месте, и ожидая, что будет дальше, она испытывала к нему только теплые чувства.
– Если хочешь, зажги свечу, – сказала она.
Он не ответил, но подошел и стал за ее спиной, скрытый мраком.
– Посмотри, – сказала она, – на ту чудесную звезду. Не знаешь, как она называется?
Он приблизился к ней вплотную и, нагнувшись, выглянул в окно.
– Нет, – сказал он. – Она очень изящная.
– Разве она не прекрасна! Ты заметил, как она испускает разноцветные лучи – она и правда очень красиво сверкает…
Они сидели в тишине. Не произнося не слова, она опустила руку на его колено и взяла его за руку.
– Ты грустишь, что Урсула уехала? – спросил он.
– Нет, вовсе нет, – сказала она, а затем медленно спросила: – Как сильно ты меня любишь?
Он замкнулся в себе.
– А как ты думаешь, как сильно? – спросил он.
– Я не знаю, – ответила она.
– Но как, по-твоему? – спросил он.
Повисла пауза. Через некоторое время в темноте раздалось жесткое и безразличное:
– На самом деле ты меня почти не любишь, – холодно и едва ли не дерзко ответила она.
При звуке ее голоса кровь заледенела у него в жилах.
– Почему же я не люблю тебя? – поинтересовался он, понимая, что ее обвинение истинно и ненавидя ее за это.
– Не знаю – я относилась к тебе хорошо. Ты пришел ко мне в ужасном состоянии.
Ее сердце билось так сильно, что она едва могла дышать, однако она оставалась сильной и безжалостной.
– Я был в ужасном состоянии? – переспросил он.
– Когда ты впервые ко мне пришел. Я пожалела тебя. Но любви никогда не было.
Эта фраза, «любви никогда не было», безумным гулом отдавалась в его ушах.
– Зачем тебе так часто повторять, что любви нет? – спросил он голосом, полным сдерживаемой ярости.
– Ты ведь не думаешь, что любишь меня? – спросила она.
Он молчал, охваченный ледяным гневом.
– И ты же не думаешь, что можешь любить меня, так? – почти язвительно усмехнулась она.
– Нет, – сказал он.
– Ты же знаешь, что никогда меня не любил, так?
– Я не знаю, что ты понимаешь под любовью, – ответил он.
– Нет, понимаешь. Ты прекрасно знаешь, что никогда меня не любил. Разве не так?
– Так, – сказал он, упорно следуя голосу истины.
– И ты никогда меня не полюбишь, – подытожила она, – не так ли?
В ней чувствовался какой-то дьявольский, невыносимый холод.
– Нет, – согласился он.
– А в таком случае, – ответила она, – чего же ты от меня хочешь?
Он молчал, ощущая лишь холод, испуг, ярость и отчаяние. «Если бы только я мог убить ее, – беспрестанно раздавался шепот в его сердце. – Если бы только я мог убить ее, я стал бы свободным».
Ему казалось, что только смерть могла разрубить этот Гордиев узел.
– Зачем ты мучаешь меня? – спросил он.
Она обвила руками его шею.
– О, я вовсе не хочу мучить тебя, – успокаивающе сказала она, словно утешая ребенка.
От такой дерзости у него похолодело сердце, он перестал воспринимать окружающий мир. Ликуя, что ей удалось вновь окутать его сочувствием, она не выпускала его шею из кольца своих объятий. Но это сочувствие было мертвенно-холодным, потому что в его основе лежали ненависть и боязнь, что он вновь подчинит ее себе, – а этому она постоянно должна была противоборствовать.
