Прикладывала голову к плечу мужа, а Миронов, гладя ее волосы, не прочь был поддержать этот шутливый разговор.
— Не говори, Таисья Ивановна, — где только мои двадцать лет! Не говори, дорогая моя комиссарша! Не было бы Надюшки, так я бы особенно-то и не артачился, ей-богу... Наше дело такое: не зевать! А кто в этом свете праведник, тот пускай бросит в нас камень!.. А? Только вот нога сильно побаливает, ходу не дает, и шашку эту, золотую, я скоро вроде посоха либо инвалидного костыля буду носить. Бывают, говорят, и незаживающие раны от осколков и разрывных нуль, вот беда! Вникни, Тая, что при этом у меня еще и жена молодая!
— Ничего, в Москве еще увидимся, товарищ командарм! — обещало Старикова. Это хорошо, что вас в Москву зовут, значит, будут и у меня свои люди там, хорошие знакомцы. А то ведь сразу-то не найдешь, много всякого люда кружится, а путных — мало... Вот тут еще комиссар новый приехал, тоже не поймешь, что за таинственный френч... Вроде я его где-то видала, а где — не вспомню!
Смеялись, балагурили, распивали чаи целую ночь, и в том было доброе предзнаменование на весь новый год. Уже и приморились все, за вагонным окном порядочно рассвело. Поезд и тот укачался, тихо тормозил на какой-то небольшой станции. Миронов отодвинул серенькую шторку, прочел вслух вокзальную вывеску: «Щётово...» и опустил ткань.
— Какая... станция? — вдруг, очнувшись, громко спросила Старикова и поднялась со стула.
— Щётово, — повторил Миронов.
— Вот, вот, вот!.. Эта самая фамилия и была! — вдруг, как ненормальная, спохватилась Таисья Ивановна, быстро надевая на голову свою новую суконную богатырку со звездой. — Ах ты, гад ползучий, а я его никак раскусить не могла! А теперь — пожалуйста, мы — в дамках! Извиняйте меня, товарищи дорогие, но мне в Особый отдел опять надо! Бегом!
Тут Старикова заскрипела зубами от истинного негодования и, накинув полушубок, кинулась из салон-вагона. Мироновы с недоумением посмотрели вслед ей и переглянулись.
— Я же говорил: черт в юбке, — махнул рукой Филипп Кузьмич.
Вновь пришла Старикова только на второй день и рассказала совершенно дикую историю.
На последнем совещании в политотделе (Миронова туда не приглашали из-за болезни ноги и «медового месяца» после разлуки с женой...), так вот, на этом совещании выступил неожиданно штабной комиссар Щетинин и завел речь о повышении политической бдительности, в частности — о недоверии некоторым военным спецам из числа бывших офицеров... В частности, отметил в резкой форме, что надо особо выяснить связи Миронова с Махно, о чем его предупредили, мол, в Реввоенсовете фронта. Заявил так: Миронова неоднократно уличали в тайных связях с генералом Красновым, с ним пытался наладить недвусмысленные отношения и Врангель. Что касается его, Щетинина, выступления, то оно вызвано двусмысленной игрой Миронова с бандами Махно, которого почему-то не смогли уничтожить в Гуляй-поле, а лишь оттеснили в пределы бывшей Донской области, чтобы, возможно, использовать для затравки среди бывших белоказаков, которые готовы всякую минуту поднять восстание...
В этом месте ее рассказа Миронов, конечно, взорвался, закричал и забегал по всему салон-вагону, невзирая на больную ногу и прихрамывание. Судя по глазам, он вовсе потерял самообладание.
— О, дураки и сволочи, богом проклятые! Не напились они еще этой кровушки, какая называется «гражданской войной»! Ну что ж это получается, скажите на милость!.. Ведь умирает уже махновщина-то, умирает естественной смертью! Стоило только загнать их в чужие места, оторвать от Гуляйполя, и дохнут, как бродячие собаки, без очков видно! И кому же это все не ясно? Тому, кто про казаков любит всякие небылицы складывать? Так ведь и это хорошо известно, что казаки нынче против Советской власти восставать не будут! Не однажды и горько учены, да и нету уж среди них таких, чтобы ярились!
Старикова слушала, покусывая губы: он не давал ей довести рассказ до конца, свое доказывал. Вот, мол, совсем на днях в оперативных сводках сообщалось, что в слободе Михайловке, центре Усть-Медведицкого округа, действительно взбунтовалась и подняла мятеж караульная команда исполкома, командир — бывший штабс-капитан Вакулин. Точно, было волнение! А то, что казаки из местных не поддержали бунт, — несмотря на ужасающий голод и смертность в округе, жестокое проведение продразверстки! — и не могли поддержать, об этом почему умалчивают? Миронов еще на митингах девятнадцатого года не раз кричал своим казакам, что тяготы нынешней жизни, временные во всех смыслах, нельзя полностью относить на счет новой жизни и новой власти, во многом повинна и старая жизнь! Да и война трехлетняя — кому ж это не ясно? Вот и получилось, что Вакулин этот, подняв бунт в донской стороне, вынужден был уйти сначала в саратовские края, а потом пытался даже пробиться в тамбовские, к Антонову. Но ничего у него но вышло, настигли карательные части из Царицына!
— Да вы мне-то спасибо скажите, весь этот оговор уже ликвидирован! — закричала в тон Миронову Таисья Ивановна. — Мне-то горше всего было слушать это, потому что я в Конной с прошлой осени, а этот Щетинин только заявился! Вроде мы тут все близорукие, а он, видите, бдит! Ну, верно сказать, не одной мне такое выступление его показалось удивительным и странным, прямо ногами по потолку заходил этот свежий комиссар! И тут мне как в голову ударило: а ведь чем-то знакомый человек, где-то я его уже видела, а где — не пойму!
Миронов ходил, прихрамывая, слушал. Таисья Ивановна даже раскраснелась от возбуждения, и стал особенно заметен нездоровый оттенок ее румянца, — чахотка медленно и неотступно сжигала ее горячую душу. «Точно, как мой бывший Ковалев! — вздохнул Филипп Кузьмич. — Отчего это все честные люди так рано сгорают в жизни? Ведь это беда, им-то и надо бы железную крепость влить в жилы, гляди, и другим полегче было!..»
— Ну, не тяни за душу-то, Таисья Ивановна, а то совсем разобижусь на твои новости! — закричала Надя.
— Точно! — убежденно кивнула Тая. — Видела, только был он тогда без бороды и с другой фамилией! На коммунистическом субботнике речь держал, в Царицыне, еще на провеснях, как только наши отбили у Деникина город! Не могу ошибиться, но какая-то другая у него фамилия была, и хоть режь не могу вспомнить... Ну, побежала в Особый отдел. Так и так, прошу как следует проверить, что за нового человека к нам прислали, темнит что-то такое, путает, тень на плетень в ясный день наводит!.. А начальник Особого отдела, сами знаете, строгий. «Как же вы, Таисья Ивановна, такое важное дело возбуждаете а прошлой фамилии у этого Щетинина не помните?» — говорит. И все в окно посматривает... А вот и не могу вспомнить, говорю, ровно как затмение в голове!
— Ну, окаянная артистка, — сказал Миронов и, стоя в отдалении, закурил с досады. — Поменьше чувств, и — покороче, сможешь?
— В том и дело! — засмеялась Тая. — Поезд как раз проходил на медленной скорости станцию, ну, утром! А вы и говорите: станция, мол, Щётово! Ну, вы подумайте, вроде как наколдовал кто! Вот я и кинулась опять в Особый отдел! Кричу ему, нашему чекисту: Щеткин! Товарищ Щеткин он был в Царицыне! Вспомнила! Повезло, говорю. И что бы вы думали? Достал он какую-то тетрадочку из стола, сверился и внимательно смотрит на меня. «Не ошибаешься, товарищ Старикова?» — «Нет, говорю, теперь-то уж могу и перед судом свидетельствовать». А он опять засмеялся и говорит: «Тогда вот прочитай, оперативная сводка трехмесячной давности: разыскивается по показаниям деникинского шпиона и бывшего жандарма Мусиенко, расстрелянного в Воронеже, агент белой контрразведки, Щегловитов. Последняя его фамилия-псевдоним в красных частях — Щеткин...»
— Вот какие люди бывают! — вспыхнула Надя сгоряча и как бы натолкнулась на острие последней фамилии. — Щегловитов? Я одного поручика тоже встречала... Он еще с Татьяной тогда что-то замышлял, ну, которая потом... Сдобнова!.. — расширенными от гнева глазами глянула Надя на мужа.
Миронов ее в этот момент не слышал, занятый странным созвучием этих шпионских фамилий и кличек.
— Щеткин, Щетинин, Щегловитов... Кругом — Щ! «Волк в овечьей шкуре», — с сердцем выдохнул Филипп Кузьмич и недокуренную папироску швырнул к порогу, через весь вагон. — Так вот откуда этот молодец! Всю жизнь, оказывается, за мной охотится! Пишет всякую гнусь, а печатают — наши газетки, бывает! И ведь с какой наглостью, прямо — в комиссары штаба, и там, в штабе, — навет на командующего! С одной стороны — непостижимо, а с другой, когда раздумаешься, то и ничего, ведь игру-то ведут люди ва-банк! Ну, так где же он сейчас-то, этот Ще, волк в овечьей шкуре?
— Взяли ночью, без шума, — сказала Таисия. — Сегодня. Он даже и за кобуру не схватился, когда вошли.
— Слава богу, — сказал Миронов. И, хромая, ушел на диван.
— Надо таких расстреливать, — сказала Надя.
— Вешать надо. Гирляндами! — в ярости добавил Филипп Кузьмич.
На душе было нехорошо, смутно...
