- Грустно... - упавшим голосом сказала Анна и потупила взгляд.
- А мне сдается, это и не старость души. Души просто нет. Умерла. Душежелудок один... Душекишечник. Не насытишься же ты куском колбасы, чтоб до гроба сытость в тебе потом. Так и с людьми. То сытно, то голодно, то приедается.
Мы закурили в молчании. Остались лишь вздохи, да специфический звук из Аниной гортани - кх-кх-кх - когда она пыталась пустить дым кольцами.
Впереди лежала черная разлапистая коряга.
- Сейчас присядем, и я вам почитаю, смотрите, - она извлекла из сумки свежий черный томик, еще и ценник неотшкрябан.
- Купила опять?
- Ага. 140 рублей. Мама меня чуть не прикончила.
- Зря не прикончила. Экая роскошь. А обещанный портвейн полгода зажимаешь.
- Я поставлю, честное слово... садись.
Она умостилась в одной из развилок коряги, я воздержался - солнце катилось к горизонту, холодало, пожалел простату, да и кора могла повытягивать петли из брюк, просто присел на корточки рядом.
- Слушай, вот...
Это был Бродский. «Возвратиться сюда через много лет...»
<...>
- Ну как?
Я встал, заметил, что в левой коленке намечается что-то вроде ревматизма.
- Это про Одиссея? Не знаю... Напоминает... в школе шуточный стишок ходил, помнишь? Как там... У лукоморья дуб спилили, златую цепь снесли в ломбард... Кот ученый повесился... что ли... а русалки не то на панель двинули, не то с лотка торговать... и в том же духе... Не помню толком... А конца я не разобрал...
- М-м... Вот, смотри, приплыл он и видит, все в руинах, и жена его всем дала, и все отвернулись. Но на самом деле не так это. Он ходит, как зачарованный и не видит правды! А Пенелопа, как и прежде, верна, но у него колдовская пелена на глазах, он проваливается глубже и глубже в дурное видение!.. Он так долго пребывал в идеальности океанских вод, что теперь земля для него просто кусок грязи.
Я снова уставился в небо. Ныло во мне как-то. Зудело и ныло до тошноты от этого предвесеннего духа. Хотелось поступков, поступков, строить миф, его золотой храм, и чтобы обернулись люди и увидели... Я открыл рот и попытался набрать полную грудь воздуха - не удалось. Я буквально отхватил зубами кусок этого неба... и опять вдох был не полным. Заныло сердце. Аня вскоре заерзала на коряге, в очередной раз доставая сигареты. Закурила, дала мне. Я смиренно затянулся.
- Я ведь, Андрей Борисович, когда-то Бога живого чувствовала... Пришла в церковь и вот он. Настоящий! Так сохранить хотелось чувство это ... А оно угасло, как все угасает. Я и церкви теперь боюсь, говорят ведь, Бог во всем сущем, и тут, значит, и тут, а я вижу, что не тут и не тут. В мире столько всего, в чем Бога нет, Бога живого... И страшно после этого в церковь, последнее пристанище... последняя надежда... а вдруг и там... Ну и не зря, кстати, боялась...
Анна недолго помолчала.
- Ненавижу его.
- Кого его?
- Нашего Гореньку Андреева. Дурак он.
- Что вы так на Гореньку, Анна Валерьевна? Он вроде духовного отца вам приходился...
- Ну да, естественно! Духовный отец, духовный лидер молодежи! - Анна вскочила с коряги. - Ослом он был. Сволочь и предатель. Как он мог предать меня. Нас. Сначала вытянул душу, оттрахал в нее, заставил поверить. До него же я смеяться умела, у меня Бог был... Это он научил меня быть такой. А сам в петлю скакнул! Плевать ему было на нас. Метакультура, потусторонники. Только словами и разбрасывался... Да и слова-то какие дурацкие... Это же как раз про него стихотворение, у него пелена на глазах, он видит каких-то черно-белых химер, а что есть под носом живого, настоящего, теплого, не видит! Колдовство какое-то.
- А теперь вроде оправдать его пытаетесь...
- Нет, не его... Ему что... Ему бы только проще, если бы потоп мировой смыл нас всех, и стояла бы океанская вода, чистенькая и идеальнаяЕ Пенелопу, оболганную, незаслуженно страдающую. Я о ней писать буду.
- Пиши… - а потом мне захотелось нас приободрить. - Писать надо. Бог с ним, с Горькой. Мы сами можем. Мы вот тлеем, теплимся, но не гаснем же. Поедешь летом поступать. Я - доучиваться. Мы еще и выпьем с тобой на гонорар от своих книг, и критики в толстом журнале про нас чего скажут. Писать только надо... Я понимаю, здесь и снобство мое, конечно, и раздутые амбиции, но ведь и чистое еще что-то здесь. А Кора, Тать? Нас не так уж и мало, да будь все как Кора, как Тать, золотой век бы уже наступил. А они, эти люди, есть. И будем мы строить с ними храм неокультуры... Смешно, конечно, звучит...
- Не смешно. - Отрезала Анна, подобрала сумку и понуро двинулась в обратный путь, вслед кровавому закату.
16. Кора
Оказалось, что Кора работает секретарем в здешнем союзе писателей: забирает почту, печатает и разносит разные ходатайства и приглашения. Здание стоит на главном проспекте. Я не сразу нашел скромную дверь, притаившуюся среди прочих - магазинных, с парадными лестницами и цветастой отделкой. За темным, забитым списанной мебелью коридором открывается светлая комната с кушеткой и портретами местных писателей на стенах. В центре - стол, и за ним Кора. Все старо и пахнет соответствующе, но по-домашнему уютно. Зеленые, вздувшиеся пузырями обои, красный кожзам на кушетке разошелся, показывая желтую мякоть нутра, старая, даже не электрическая печатная машинка на заваленном бумагой столе, и рядом скворчит кофейник в коричневых каплях на мутно блестящих боках, и, конечно, полки с книгами, журналами. Все в паутинке дремоты, вяжущей движенья и звуки, в теплости умиротворенной. И в центре дремотного царства - Кора. Блестит спица - у Коры вязание, она его тихонько распускает, тянет белую пушистую нитку, присмотрится на вязание сквозь очки и снова тянет. А я присматриваюсь к Коре.
Появилась аскетическая острота в лице и сухость в руках. Появились глубокие тонкие морщинки под глазами и у рта - издали сразу и не заметишь, словно жизнь утюжком прошла - и ровно вроде, но сослепу или по небрежности - вот и вот - складочки замяла.
- Привет.
Оторвалась от занятия.
- Абэ, ты! Я так рада тебя видеть. Ты ко мне пришел? Специально, да? Тебе Анютка, наверно, сказала, где я.
- Шарф вяжешь?
- Шарф вяжу.
- А зачем распускаешь?
- Посчитала неправильно, рисунок сбился... Да и заканчивать жаль, чтобы закончить, подходящий момент нужен...
Встает из-за стола, дружески обнимаемся.
Сколько я с ней не виделся... два года? Почти три. С тех пор, как они расстались с Гришей, и тот пустился в вольное плаванье. Я жму ее крепче, за все дни его плаванья, а потом мы пьем чай.
17. Ступени вниз
Началось. Я надеялся не так быстро, но, похоже, жизнь решила объявить мне войну. А я ведь надеялся на избранность, на оберегаемость. И жизнь была доброй хозяюшкой - не баловала, но содержала в тепле и сытости.
И вот меня гонят с работы за пьянку. И глупо как вышло - уже и смена кончилась, а на выходе столкнулся с начальником, и он сразу учуял перегар. Минутой раньше или позже - и не было б ничего... Но хозяюшка моя в этом деле искусна.
Начальник несколько смущенно подает бумагу. Пишу «заявление по собственному».
- Смотри, и почерк у тебя хороший, и излагаешь грамотно. Чего неймется? М-да, хотел я писателя в своей среде вырастить... Куда теперь пойдешь, ты же работать не любишь. На стройку, задницу морозить, или грузчиком? Я тебя понимаю, я сам работать не люблю, потому и сижу здесь со старыми перделями.
Окружающие «пердели» коротко посмеиваются, а потом вздыхают - м-даауш, посмеиваются и вздыхают: начальник вроде как шутит - надо оценить, но опять же драматизм ситуации.
- Накрылся твой институт теперь, - сочувственно жмет мне руку и даже приобнимает.
На выходе один из старичков-вохровцев дружелюбно сминаясь всей своей старенькой мордочкой, шепчет мне: «Повинись, повинись. Он отходчивый». Я отмахиваюсь: «Да сколько можно виниться. Был бы первый раз. Залетов-то у меня накопилось...»
Благодетельные дамы из кадров - мама с дочкой - качают головами, дают советы, вдавливая штамп в трудовую: «Не пей, творчеством занимайся, десять дней у тебя, сразу встань на учет в трудоустройство, а то прервется стаж, коэффициент по новой зарабатывать».
Все такие благожелательные, незлобивые...
Этим же вечером я и в трезвяк попал. И снова ведь глупость какая - до дома квартала не дотянул. Перехватили.
Мент у нас пошел тоже благожелательный, как продавец в супермаркете, - только башляй ему. «Мы вот тебя не оформим, а ты ноги где-нибудь отморозишь». И в «луноход».
В решетки суются алкаши, бьются, как обезьяны в клетке, поливают ментов распоследними словами. Не привилась им путинская ментофилия в виде сериалов про храбрых сыщиков и спецназовцев. Дядя Степа вывернул им карманы, сунул в клетку.
- Суки, пидоры, ментяры, - ревут алки.
- Три часа уже прошло! Начальник, слышь?
- Дайте позвонить, сволочи.
Менты похаживают, никого не бьют, улыбаются.
Схема простая: попал - звони родным, пусть выкупают за стольник, или плати сам и через три часа свободен, а бедные и жадные будут куковать до утра.
