очи. Безмолвно вопящие о неугасимой ненависти к кому-то, маски гипнотизировали. У него глухо стучало в висках и каменели от переизбытка силы мышцы тощего тела. Ломающая всё на своём пути сила была его несбыточной мечтой.
Но Чудь редко доходил до состояния транса, отлично понимая, что это всего лишь искусственное возбуждение чувств. И хотя в этой игре он зашёл уже слишком далеко, где-то на грани почти всегда мог включить тормоз. В этом помогали ему вещи, висевшие на верхнем обрезе стены.
Чудь поднял тяжёлую горячую голову к потолку. Увидел картины. Всего две. Работы живописца XVII века Григория Островского. Рядом с ними на латунной цепочке висел золотой Мяндаш-парень. В голове червяком шевельнулось желание обладать более ценной вытесанный из карельской берёзы фигуркой Мяндаш-парень. Крепла уверенность, что скоро и она займёт своё место в его кладовой. Чудь прищурил глаза, чтобы разглядеть золотую фигурку, представил, как без суеты работали предки, от человека-оленя веяло легендой. Прохладная, медленная волна плеснулась внутри Чудя. Видение успокаивало. Если есть воспоминания и легенды, значит, жизнь продолжается. И надо существовать в действительности. Хотя бы так как до входа в кладовку. У него есть свои радости и печали, он способен на крайние эмоции. Они его питают здесь, в конуре у Ахмы, где собраны редчайшие вещи – гениальные порывы душ человеческих.
Когда-то давно он любил рассказывать о них покупателям своего антикварного магазина и это тоже было его страстью: видеть, как от поведанного им раскрываются глаза посетителей. Как им тоже хочется иметь, мацать руками и под это их желание Чудь сбывал всякую ерунду, а единственные экземпляры хранил в потайных местах. Но и эту страсть у него пытаются отнять сыскари неожиданно появившиеся в его краях. Сыскари прибывшие из когда-то любимого, а теперь ненавистного ему города.
Чудь присел на корточки около «обменной» кучи – старые пистолеты, мечи, изделия из моржовой кости, гусарская тошка с поблёкшим вензелем, – но не обратил на неё внимания, а с нижней незастеклённой полки взял лоскут медной металлической ткани. С этого лоскутка началась его неуёмная тяга к редкому, единственному. Необычную ткань он выменял ещё в войну на барахолке за несколько пачек нюхательного табака. Потом ему предлагали за неё баснословную сумму. Удержался, не продал. Понял, что он один из немногих, владеющих сокровищами старины. И лоскут медной ткани заразил. Заставил метаться в поисках, ловчить. Не каждый может. Он смог. Через несколько лет изнурительной и тайной страсти он способен был зубами вгрызться в древний курган, если бы только знал, что там захоронено единственное и неповторимое. И если бы знал… что уникум никто и никогда не отнимет. И золото ему нужно не для того, чтобы вкусно есть, а чтобы покупать… отбирать… заставлять других воровать бесценные вещи.
Чудь положил на место кусочек медной ткани, теперь самый дешёвый в его коллекции, и потрогал мизинцем рядом, стоящий предмет, накрытый шелковым китайским платком. Эту новинку он выменял на собственный паспорт у морского бродяги-иностранца совсем недавно. Моряк, наверное, не знал цены своей «игрушке» – Чудь читал в журнале, что за подобную редкость один американский коллекционер отвалил почти миллион долларов.
Чудь прожил несколько минут бурной и сладкой жизни в своей кладовке. Сидя на корточках, раскачивался, как хмельной… Затем встал, пошёл на выход, прикрыл за собой дверь. Послышался горловой, ласковый рокот росомахи.
Ровно через десять минут свет в кладовке погас. Старик подошёл к кожаной куртке, которую много лет и в любое время года носил вместо пиджака, вынул из её кармана монету, потёр пальцами:
– Зачем мне баба? Это монетка успокаивает лучше…
Он держал в руках юбилейный рубль 1977 года, выпуск которого был приурочен к 60-летию Советской власти. Он выкупил её за большие деньги у старого еврея, которому запретили выезд в Израиль в связи с его работой в секретном ведомстве. На аверсе17 монеты на символе науки у атомов имелось ошибочное изображение трёх орбит с электронами вместо четырёх. Орбиты отчётливо напоминали звезду Давида. Символ «мирового сионизма» был обнаружен в пересечении орбит трёх электронов. Но и это ещё не всё: стилизованный могендовид красовался прямо перед носом Ленина и сильно напоминал кукиш, при этом обращённый прямо к Вождю мирового пролетариата. Монеты по приказу КГБ изъяли из обращения, однако совсем малое их количество было припрятано людьми заинтересованной национальности. Каким способом они сумели вынести их с монетного двора неизвестно. Деньга действовала на Чудя магически: она успокаивала и умиротворяла. Постояв так, теребя металлический кругляшок, старик с довольной улыбкой сунул её обратно и проковылял к кровати, сбросил халат, юркнул под одеяло. Заснул мгновенно. Дышал ровно и глубоко…
2010 год. Сартов
Ольга шла по садовой дорожке к дому. У скамейки остановилась, присела. После визита к вдове Бориса Романовского было о чём подумать. Аэлита, так звали жену погибшего на далёком Севере героя-лётчика, наговорила ей много. Воспоминаний было в избытке и это понятно: жизнь супруги прожили длинную, но ничего, кроме маленького ещё военного эпизода, Ольгу не заинтересовало. В своей послевоенной жизни Романовский участвовал почти во всех конфликтах, в которые ввязывалась страна. Домой возвращался с орденами и медалями. Дважды ранен, но легко. Был период, когда Романовский работал в спасательной авиации на Севере. Таскал на вертолётах нефтяные вышки, вывозил людей с обледеневших сейнеров. Он штучный пилот. Тех, кто могли в такую погоду летать немного. Друзья-сослуживцы его уважали.
Только в долгой беседе со вдовой Ольги показалось, что рассказывала о муже Аэлита Ильинична довольно бесстрастна, как будто произносила заученные и много раз повторённые фразы. Вероятно, Борис Максимович брал жену на встречи ветеранов с населением и сейчас в горе Аэлита Ильинична просто механически повторяла всё, что много раз говорила на прошлых людных посиделках. Чтобы сбить вдову с давно наезженной колеи Ольга, чуть улыбнувшись, спросила:
– Откуда у вас такое странное и совсем не наше имя?
Женщина оживилась, сверкнула потускневшими от времени глазами:
– От бати. Он у нас был страстный любитель фантастики. Двух сыновей назвал Марс и Юпитер, а меня Аэлитой. Мальчишки после школы приспособили свои имена: один стал Максимом, другой Петром. Только я осталась Аэлитой. Боря звал меня полным именем, а муж, Литой…
– Муж?! – удивилась Ольга.
– Ой! – спохватилась вдова и приложила ладонь к губам, будто запечатала.
– А Бор…
Но Романовская не дала гостье договорить, отвела ладонь и, взмахнув ею, с отчаянием выкрикнула:
– Мой первый муж! – выкрикнула и затихла.
Ольга поняла: торопить нельзя. Чуть погодя Аэлита Ильинична уже спокойнее произнесла :
– Я ведь замуж впервые вышла в конце войны, а за Борю уже после.
– Ваш первый муж погиб?
Женщина внимательно посмотрела на Ольгу, решая отвечать на вопрос или нет, но всё же с усилием расщепляя мгновенно ссохшиеся губы, вытолкнула:
– Юра совершил военное преступление и, боясь разоблачения, бежал…
– Преступление? – удивилась Ольга.
– Я не хотела в разговоре о Боре трогать эту тему, но думаю вы и сами бы докопались, раз взялись разбираться в его смерти. Уверена, всю его жизнь прошерстили… Так, чего уж скрывать?
– Борис Максимович имел к этому отношение? – больше наугад спросила Ольга.
– К сожалению, имел. Но не к самому преступлению… Кк побегу…
– Расскажите?
Аэлита Ильинична перевела взгляд на стену гостиной, ту на которой висела фотография молодого Бориса Романовского на фоне трофейного «хейнкеля», с красными звёздами поверх замалёванных белой краской немецких крестов. Борис на снимке совсем ещё зелёный, неуклюжий, со взглядом небесно-голубых глаз, устремлённых в небо.
– Эту фотографию Борис сделал для мамы, – Аэлита Ильинична поднялась и подошла к фото, – Романовский выпросил на время у кладовщика Ефима Мессиожника новый комбинезон, кожаный шлем, лётные очки во весь лоб и штурманский планшет на ремне. Я люблю этот снимок… – Аэлита Ильинична, едва касаясь, указательным пальцем провела по запечатлённому на ней корпусу самолёта и тихо, будто только для себя добавила, – на нём летал мой муж Юрий Костюхин. Это всё, что от него мне осталось…
Ольга мысленно ахнула:
– Неужели эта фотография – память о единственном человеке, которого она любила и любит до сих пор?
– Хотя нет! Какая я дура, однако… – вскинулась Романовская, – ещё у меня остался его сын, но он носит фамилию
