3 февраля 1718 года в кремлевском дворце были собраны сенаторы, сановники, генералы. Царь (опять публично!) произнес гневную речь, исчислив действительные (их немного) и мнимые (их более чем достаточно) вины Алексея и закончил свою речь требованием, чтобы сын отказался от прав на престол (к этому Алексей был готов) и — полная неожиданность — назвать соучастников в заговоре и измене. Не дав царевичу опомниться, Петр увлекает его «в близ лежащую камору», и там обманутый и сломленный Алексей в угоду отцу называет «соучастников», точнее — просто близких и сочувствующих ему людей. А тем временем вице-канцлер П. П. Шафиров уже готовит, несомненно, заранее обдуманную клятвенную запись, которую сопровождаемый всеми собравшимися царевич подписывает в Успенском соборе, перед крестом и Евангелием. В тот же день обнародован царский манифест, в коем прописаны «вины» царевича, за что он отстраняется от престола, а наследником назначается его единоутробный брат Петр, хотя он еще и «малолетен сущий». Не обошлось и без прямой лжи: в манифесте заявлялось, что царевич вернулся по требованию австрийского императора, который «из-за него с нами войны вести не захочет» и потому царевич «против воли, согласился к нам ехать».
Но это было лишь начало. На следующий день началось оправдание манифеста и разыгранного 3 февраля действа: изобличение преступников, раскрытие заговора и государственной измены. 4 февраля от царевича были затребованы «вопросные пункты» о соучастниках и замышляемых действиях, иначе, как сказал Петр, «и пардон не в пардон будет». И, не дожидаясь ответа царевича, поскакали гонцы (уже 5-го!) за «соучастниками» в Петербург и, конечно же, в Суздаль, где находилась бывшая царица Евдокия.
Со всех сторон в страшное Преображенское свозятся «участники заговора», близкие Алексея, а то и просто оговоренные люди. В феврале — марте нещадно пытают Кикина, камердинера царевича Афанасьева, домоправителя Еварлакова… И мстительная радость Петра — добрались до матери царевича, нелюбимой жены Великого, которой тот мстил всю свою жизнь (за что? за свою неверность и любовь к другим женщинам?).
Бывшая царица сознается в связи с присланным в Суздаль для солдатского набора майором Глебовым, причем было это, как показал сам Глебов, «тому лет с восемь или девять». Арестовывают тетку Алексея, царевну Марью, единственная вина которой, как устанавливает следствие, заключалась в том, что она плакалась на бесконечную войну, на великие подати, на разорение народное, и «ее милостивое сердце снедала печаль от воздыханий народных». Взяли ростовского епископа Досифея, который говорил с неодобрением о деятельности преобразователя: «Посмотрите, у всех на сердцах, извольте уши пустить в народ, что в народе говорят».
Крутится мельница-застенок в Преображенском. «Участники», свидетели, случайные люди — все под пытками или запуганные на допросах дают показания. Разговоры, ненароком или по пьянке оброненные слова, зачастую многолетней давности, просто невысказанные мысли и настроения — все годится, все подшивается в пухлые тома, все служит одной цели. А цель эта — обвинение Алексея, который уже сломался, особенно после того, как его любимая, Евфросинья, тоже запуганная (и которой было обещано прощение), предает его и на очной ставке рассказывает (или говорит подсказанное) о том, что думал и хотел Алексей.
А круг подозреваемых все расширяется, уже не только Лопухины и Нарышкины, родственники царицы Евдокии и Алексея, попадают в него, но и люди ближнего круга царя — князь В. В. Долгорукий, князья Д. М. и М. М. Голицыны, граф Б. П. Шереметев, митрополиты Стефан Яворский, Иов Новгородский, даже Меншиков в Петербурге затаился и жадно ловил известия из Москвы.
В середине марта в Москве началась расправа. Казнили Кикина и расстриженного епископа Досифея. Страшную казнь уготовил царь майору Глебову — он был посажен на кол. Майор оказался человеком мужественным. На допросах он никого не оговорил, всю вину за адюльтер с Евдокией взял на себя, а на колу «никакого покаяния учителям (священнослужителям. — В. Т.) не принес, только просил тайно в ночи, через учителя иеромонаха Маркелла, чтоб он сподобил его Св. Тайн, как бы он мог принести к нему каким образом тайно, и в том душу свою испроверг». Сослан Семен Нарышкин, секут кнутом женщин из Суздаля, замешанных «в дело» Евдокии.
Закончились казни в Москве, отправлена в Ладогу царица Евдокия (инокиня Елена), в Шлиссельбург — царевна Марья Алексеевна, и царь отбывает в Петербург, куда велит доставить Авраама Лопухина, Василия Владимировича Долгорукого, Афанасьева, Еварлакова и других служителей царевича. В мае уже в Петербурге начались новые допросы и пытки, на которых присутствует (не всегда, правда) и сам Петр. Дает показания доставленная в столицу Евфросинья (ее содержат в крепости). Разыгрывают комедию перед австрийским двором — для европейского, как бы сейчас сказали, общественного мнения: требуют отозвания цесарского посланника Плейера и передачи писем царевича к своему свояку — австрийскому императору, пытаясь представить действия Алексея государственной изменой. От царевича непрерывно требуют письменных объяснений, которые тот дает, сломленный и еще надеющийся на снисхождение (которое ему допросчики, в первую очередь П. А. Толстой, видимо, обещают).
13 июня назначается суд над Алексеем в составе 127 высших сановников государства. На следующий день царевича привозят в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где еще в мае учрежден застенок. А 17 июня совершается уму непостижимое: в Сенате царевич подписывает написанные Толстым показания и по этим показаниям допрашивают с пытками (в Сенате!) в присутствии Алексея Лопухина, Вяземского, князя Василия Долгорукого и протопопа Якова Игнатьева — духовника царевича. Распространен слух, что царевич в сознании своей вины предался беспробудному пьянству (небезынтересно было бы знать, кто давал ему водку в каземате?).
19 числа царевича приводят в застенок и впервые пытают — бьют кнутом, добиваясь утвердительного ответа на заранее сфабрикованное обвинение: «…хотел учинить бунт и к тем бунтовщикам приехать (речь шла о поездке 1716 года по вызову отца к армии, расквартированной в Мекленбурге, до которой Алексей не доехал, сбежав в Вену. — В. Т.), и при животе отцове, и прочее, что сам показал и своеручно написал, и пред сенатом сказал: все ль то правда, не поклепал ли и не утаил ли кого?». 22 июня после посещения Толстого царевич «признался»: австрийский двор обещал помочь ему завладеть российской короной.
Но даже под угрозами и пыткой Алексей написал свои признания в сослагательном наклонении: «Ежели бы до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал и вооруженною рукою доставить меня короны Российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства…» Признание, не заслуживающее ни малейшего доверия: не говоря уже о том, что в самых тайных документах венского архива нет никаких упоминаний, даже намеков на переговоры Алексея с императором или его министрами о вмешательстве в российские дела, полной нелепостью является предположение, что австрийский двор, хотя и недовольный действиями Петра в Германии и договором России с враждебной Австрии Францией, замышлял военные действия в пользу Алексея. Недаром один из умнейших людей петровской эпохи, в то время посланник в Нидерландах, князь Борис Иванович Куракин в своем меморандуме о положении дел в Европе писал в 1719 году, что «явным образом этот двор (австрийский. — В. Т.) никогда не выступит против России, разве под рукою будет одними словами помогать врагам ее, но ни войска, ни денег — не даст: первого по многим причинам, а вторых — потому что нет». И никаких серьезных представлений петербургский двор венскому и не подумал сделать, удовлетворившись отозванием Плейера — жест с обеих сторон чисто формальный.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
