Поезд со скрипом подходил к засыпанному свежим снегом перрону. Пока они спали, сегодня, первого ноября 1990 года, тут прошел первый в этом году снег, да такой, что сразу засыпал мокрыми сугробами все склоны, сделал пепроезжими улицы. Серый ноябрьский вечер стремительно опускался на почерневший от непогоды город.
От толчка Нона проснулась и стала крутить головой, пытаясь понять, где она, с кем и зачем. "А где же?.. - начала она. - Проклятая банка! Опять такое приснилось..."
Надо было добираться домой на автобусе, а какой может быть в этом мессиве автобус? Снег косо летел зарядами с близкого моря, залепляя ступени лестницы с перрона. Толпа привычно сгрудилась вокруг. Люди одинаково ссутулились и отворачивались от ветра в одну сторону, посильно продвигаясь вперед и осторожно ставя ноги на уже блестящие ото льда ступени. Нона крепко держала мужа за рукав уже мокрой куртки, протирая глаза от снега ладонью. Она не догадалась взять с собой на дачу перчатки - до конца октября было относительно тепло и сухо и вдруг... А теперь отчаянно мерзли на ветру мокрые руки.
На привокзальной площади елозили в глубоком снегу редкие такси, в темнеющем мареве едва угадывался трамвай на черной от толпы остановке, но в поле зрения не было видно ни одного автобуса. Положение было безвыходным. Привычно безвыходным, а потому никого не пугало. В крайнем случае, за каких-то час-полтора можно было дойти до дома пешком. Не впервой. Они и направились к главной площади. Кроме рук стали мерзнуть ноги, мокрые от колен до пальцев протекших туфель, но они знали, что после первого часа быстрой ходьбы станет жарко. На такси надежды не было - каждая подошедшая машина бралась штурмом, а то и отходила пустой из-за каких-то хитрых шоферских расчетов.
На площади ветер был ураганным, сбивал с ног, а ухватиться можно было только друг за друга. Положение становилось все хуже. Чтобы не замерзнуть, надо было хоть ненадолго зайти в ГУМ, но и около его входа клубилась такая толпа, что они прошли мимо. "Зайдем в первый же подъезд, - говорил Вадим, и Нонна поспешно кивала. - А то вообще закоченеем на таком ветру..."
И тут сбоку раздалось: "Вадим Борисович? Это вы?"
Залепленный снегом "москвич" коллеги вписался между поспешно расчищаемыми бульдозерами сугробами и осторожно двинулся вперед, буксуя на подъемах, но как же тепло и сухо было внутри после безуспешной борьбы с циклоном!
== "Ну, можно ли к этому хоть когда-нибудь привыкнуть? - Нона неспешно двигала руками в голубой прозрачной воде. - Первое ноября! И - лето..."
Лето наконец-то стало благом, а не многомесячной пыткой нестерпимым влажным зноем. Вадим и Нона словно парили в воздухе - настолько прозрачной была вода. Над ними сияло голубое африканское небо, а перед глазами вздымалась зеленым горбом гора Кармель. В прозрачном осеннем воздухе белели вдали, по ту сторону Хайфского залива белые пригороды, а на рейде стояли разноцветные океанские суда. Наши герои заплыли, как это у них считалось шиком, "за последнего еврея" и резвились среди голубого простора. Спустя полтора часа морской ванны они вскарабкались по скалам на пирс.
Недавно здесь закончился вничью двухмесячный матч между муниципалитетом и народом. Последний кризис заставил власти закрыть пляж из-за отсутствия денег на циклопические зарплаты спасателям. В один день огородили акваторию столбами с сеткой, которую народ в первую же ночь порвал. Тогда власти срезали автогеном единственную лестницу, ведущую с пирса в воду. А народ запросто стал лазить безо всякой лестницы и прыгать с пирса в воду, что раньше категорически запрещалось. После этого установился статус кво. Спасателей тут больше не было, купальщики тут же дружно перестали тонуть, а власти списали куда-то расходы на столбы и сетку, которая просто сгинула куда-то. Вадим и Нона и раньше не нуждались в парнях на вышке, а теперь и вовсе забыли, что они тут когда-либо были.
Сложив ласты в сумку и приняв душ в раздевалке, они пошли домой, на соседнюю улицу, любуясь буйной зеленью, пальмами, кедрами и кипарисами. Все прочие деревья, что свободно росли здесь, были им некогда знакомыми по стереотипу приемной большого начальника - "фикус в кадке". Дома была прохлада с ветерком из открытых окон и потолочного пропеллера-вентилятора. Вокруг был уют представителя среднего класса, предметы и агрегаты, что на родине имели очень немногие из знакомых. Для субботнего обеда накрывался стол с блюдами, которые вряд ли знавал самый высокий чиновник в их крае, причем большинство блюд были все-таки из русской кухни. И говорили за столом, естественно, только по-русски. "Помнишь, как мы с тобой после последнего визита на дачу к Кацманам как раз первого ноября попали в буран? - ежилась от воспоминания Нона в своем легком халатике. - Просто не верится..." "Бог наградил нас за все эти Полярное, Норильск, Комсомольск, где мы так мерзли..." "Да и за Владивосток, если на то пошло!"
== "Господи, как хорошо-то было во сне, - тряхнула головой Нона, просыпаясь и выходя из машины у подъезда своей "хрущебы". - И баночка с нами. Страшно подумать, каково было бы этой такой живой прическе, на заколоченной на зиму стылой даче..." "Да уж... - почему-то задыхался Вадим. - Снов у нас теперь будет в избытке..." "Жаль только, что они тут же забываются. Вот точно помню, что только что у нас с тобой было что-то невыразимо хорошее, а что - не помню. А ты?" "Я? - помотал Вадим головой. Боюсь, что что-то помню..." "Хорошее?" "Н-не сказал бы..."
Их пятнадцатилетняя дочь Рита выбежала из своей комнаты (выгороженного шкафом угла микроскопической родительской спальни) с наушниками, ритмично двигаясь в такт мелодии. Когда ее знаком попросили снять наушники, она рассказала, что в школьном спортзале раскололась - едем в Израиль. Произошло это очень просто. В последнее время, в связи с заменой лозунга "Слава КПСС" на "Слава Богу", ребята стали носить на шее крестик. "А меня тот маген-довид, что вам подарил дядя Гена. Подходит ко мне бывший комсорг и строго так спрашивает: "Та хоть знаешь, Брук, что это такое?" "А как же, говорю. - Щит Давида. Герб моей родины! Как у вас серп и молот..." Они так и сели кто куда. "Твоей родины? Не нашей, а твоей? Ты что, к сионистам примкнула?" "А у нас теперь перестройка и свобода. Каждый примыкает, куда хочет. Если Лешка принес гнусную фальшивку - "Протоколы сионских мудрецов", а вы все, комсомольцы, читаете эту дрянь запоем, то я - сионистка." "Ну так убирайся в свой Израиль!" - кричит Лешка. "Я бы и тебе посоветовала убираться в свою фашистскую Германию, да ее повергли в прах наши с тобой дедушки. Так что оставайся в своей России, делай из нее, что хочешь. А я действительно уезжаю в свой Израиль!" Что тут началось! Все меня обступили, поздравляют, расспрашивают. Даже... ну, Витька Титаренко, что демонстративно меня не замечал, подсел и стал мне, представляете, руку гладить, до дома проводил, поцеловал даже в подъезде, а потом спрашивает: "А друзей евреев к вам пускают? Ну, не в гости, а... насовсем. Чтобы с тобой не расставаться?" "Тогда давай я останусь..." Он тут же скис и стал прощаться... А это у вас что? Неужели та банка? У-ра! Теперь и мне будут сны сниться. А то вы оба давно Израилем наслаждаетесь, а я..."
== Серые закопченные строения вокруг навевали уныние. Рита стояла рядом с мамой, отражаясь в зеркале, занимавшем полстены в их мизноне (буфете), пока папа возился в заросшем бурьяном дворе-свалке с забарахлившими газовыми баллонами. Улица была пуста. Прохожих, каждый из которых мог оказаться долгожданным покупателем, не было. А была приготовлена еда и напитки для десятка покупателей.
За тонкой бетонной стенкой раздался непривычный мат папы. "Что случилось?" - крикнула туда мама. "Башкой стукнулся... сплошные железяки откуда-то торчат. Баллон я переключил. Можете греть..." "Сильно стукнулся? Иди сюда." "Сильно не сильно, а кровь идет... Иду уже... не пролезть тут, зараза... колючая проволока откуда-то..."
"Мама, покупатели!"
Их было двое. Решительные молодые люди. Мама радостно заулыбалась и оживленно заговорила на иврите, предлагая свои знаменитые домашние пирожки и тортик. Парни сели на высокие табуреты и охотно поглощали непривычно вкусную "русскую" пищу. Потом, не спеша, расплатились, поулыбались и вышли. Но когда появился весь перемазанный грязью и кровью папа, прикладывающий ко лбу платок, а мама бросилась к раковине, оба вернулись. Они снова сели на те же сидения и достали какие-то бумаги. "Мас ахнаса (налоговое управление), объявил старший, очень черный и в кипе. - Где квитанции за проданный товар?" Мама что-то горячо объясняла, показывая на насмерть перепуганного властями мужа, по лицу которого текла кровь. Но грозные чиновники даже не взглянули в его сторону. Быстро переговариваясь друг с другом, они заполняли бумагу за бумагой. Мама все подписывала. В этот момент папе стало плохо, и он сел прямо на пол между коробками с водой. Мама бросилась к нему, потом к раковине со стаканом. Чиновники бесстрастно наблюдали драму, ожидая очередной подписи. Когда Рита сменила маму около папы, та подписала еще что-то и робко спросила, что ей за это будет. Пришлют штраф. Сколько? Оба дружно пожали плечами. "Поймите, мы только открылись, у нас совершенно нет денег, минус исчерпан... товар покупать не на что... А если штраф несколько тысяч? Ведь не несколько тысяч?" "Мы не знаем. Может и больше, - смеялся младший, рыжий и щуплый, без кипы. - Надо выписывать квитанции." "Но я же просто забыла из-за того, что ранен муж, - плакала мама, а Рита только злобно сопела, глядя, как насмешливо щурится рыжий. - Я всегда выписываю, вот же, посмотрите, вот же копии квитанций. Я сегодня продала, смотрите... два шницеля... бурекас... два кофе капучинно... вареники, вот, со сметаной... На все есть кабалот!" "Мы тоже купили, - был ответ. - И ушли без квитанции." "Нона, пошли их к чертям... - прохрипел Вадим из угла. - Пусть подавятся... фашисты..."
