мягкой обложки для поэмы, изданной в 1842 году, и сам нарисовал оригинал. На обертке под несущимся быстро тарантасом изображены: с левой стороны часть деревни, с правой — верстовой столб. Между ними с той и другой стороны бутылки с рюмками и бокалами, закуски в виде рыб на блюде; солонка, бутылка сверху как бы венчает этот ряд изображений, которому внизу соответствуют также бутылки с бокалами и блюдо с большим осетром и мелкими рыбками, — как на трапезе у полицмейстера, к которому пристроился Собакевич. Изображений живых людей немного — только два: на правом поле пьяный мужичок, пляшущий подбоченившись с чаркой в руке, и танцующая на балу пара. Зато эмблемы смерти в обилии рассыпаны по всей картине: скелеты, скелеты и черепа, черепа… это же реквием по Мертвым Душам, путь к их бессмертию, а рядом дураки, мерзкие дороги и вечно пьяные мужики! О, Русь! Ну а гравер Е. Е. Бернардский был вынужден издать рисунки А. А. Агина отдельным альбомом в 1846 году, т. к. писатель категорически возражал против иллюстрирования его поэмы. За несколько месяцев до этого гравер предлагал Гоголю 1500 рублей серебром за право издать его поэму с иллюстрациями Агина. В письме к П. А. Плетневу Гоголь отклонил это предложение. Отклонил по ряду соображений, между прочим и потому, что он — «враг всяких политипажей и модных выдумок». Книга, по его глубокому убеждению, должна сама прокладывать себе путь к читателю, прокладывать своим содержанием, которое не следует «подслащивать этим кондитерством» — иллюстрациями (Письмо от 20 марта 1846 г.).
Гениальный тандем: Агин-Бернардский перевернул наше представление о роли иллюстрации в вопросе восприятия литературного произведения. Прав был Гоголь — эти рисунки могли сильно повлиять на восприятие читателем поэмы.
Михаил Вострышев
«Сто рисунков к поэме Н. В. Гоголя Мертвые души»
«Сто четыре рисунка к поэме Гоголя, Мертвые души. Третье издание (20-я тысяча)»
Том первый
Глава I
В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты», сказал один другому, «вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось в Москву, или не доедет?» — «Доедет», отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет», отвечал другой. — Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой.
Въезд Чичикова в губернский город NN
Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галерее показывать ниспосланный ему богом покой. — Покой был известного рода; ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был отштукатурены и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угловой из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною, как смоль, бородою.
«Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет», — отвечал другой
