Вова мигом доставил штоф «Гуляки Джонни» и две стопки – себе и Герасиму. После чего, приплясывая, умотал на кухню.
Крупная рука с набитыми мозолями и белой «гайкой» на указательном пальце легла на квадратную бутыль.
Соломенного цвета самогон из клетчатой Шотландии потёк, играя бликами, по стопкам – Андрею и Герасиму.
Ты в жаркий полдень сядь в тени
И от дороги в стороне, —
густо, сочно выводил Ильченко, —
У родника передохни
И дай прохладной влаги мне.
– За что пьём? – спросил Норушкин.
– Дед мой в сорок четвёртом Ригу брал, – сказал Герасим. – Типа, танкистом был. Командиром, в натуре. Ему пулей сонную артерию пробило, так он дырку пальцем заткнул и сам дошёл до медсанбата. Так что, слышь, – за экипаж машины боевой.
– Годится, – согласился Андрей. Выпили. Закусили сычужным пикантным – кажется, «Эмменталем».
Герасим открутил от кисти восковую виноградину.
– Скажи, братан, а гнев народный ты как, конкретно будишь или фуфлово – на кого Бог пошлёт?
– Ничего я не бужу, – увяз зубами в сыре Андрей.
– Ты брось, братан, вола вертеть. Я тебе не фраер ушастый. А предки как будили?
– Кто ж их знает – их и спрашивайте.
– Не ссы, мы сырки глотать умеем. Спросим. Всех построим и спросим.
– Шкловский тоже в броневом дивизионе служил, – вспомнил почему-то Норушкин. – Ему Корнилов на Румынском фронте лично Георгиевский крест вручил. Он ещё потом в бензобаки броневиков гетмана Скоропадского сахар насыпал, чтобы жиклёры засрать. – Андрей вытянул из пачки сигарету. – А некогда в городке Шклове учительствовал и прислуживал в поповском доме крещёный еврей Богданко, принявший после имя Дмитрий, но известный больше как Тушинский вор. Ему в Калуге татарин Пётр Урусов голову сабелькой оттяпал, так что она в церкви на отпевании отдельно от тела лежала. – Норушкин глубоко затянулся. – А при матушке Екатерине, до старости не знавшей вина, а пившей одну лишь варёную воду, известны были фальшивые ассигнации шкловской работы. Их фабриковали в Шклове графы Зановичи, родом далматы, вместе с карлами генерал-лейтенанта Зорича. Их Потёмкину ростовщик Давидка Мовша сдал. Потёмкин мазурикам хвосты и накрутил. А вас, собственно, как зовут?
– Герасим я, – удивился невежеству собеседника Герасим. – Я Шкловского твоего с Потёмкиным вместе на болту поперёк резьбы вертел, кто бы они по понятиям ни были.
– И что, Герасим, подобно Орфею и другим великим героям древности, вы, чтобы построить моих предков, готовы спуститься в преисподнюю?
– Ты, братан, не умничай, надо будет – спущусь. Закон такой: если маза пошла или/или – без базара выбирай смерть. Это не западло, – продемонстрировал знание самурайских предписаний Герасим. – А потом, я ж тебя пробивал: дядя у тебя есть. Не дубарь пока, хотя и на больницу пашет.
– Когда тебя сразят на поле боя, – выудил Андрей в ответ из хмельной памяти максиму Ямамото Цунетомо, – ты должен следить за тем, чтобы тело твоё было обращено лицом к врагу.
– Грамотно сказал, братан.
Тут с приборами, завёрнутыми в салфетки, и двумя тарелками с дымящимися лангетами и золотистой картошкой-фри возле стола образовался Тараканов. Поставив тарелки перед Герасимом и Норушкиным, Вова отправил поднос на стойку, а сам сел за стол.
– Спасибо тебе, Вова, – желчно поблагодарил Норушкин. В словах его читалось внятно: «Ну ты и сволочь, Вова, ну ты и гондон штопаный!»
– Не за что. Сейчас Люба хлеб, минералку и красную капусту принесёт, – нарочито не замечая яда, вертел на столе пустую стопку Тараканов. – Очень, Андрюша, твои истории Гере понравились. Успех необычайный...
Герасим, однако, виски Тараканову не налил, а вместо этого сказал Норушкину с досадой:
– Жаль Вовчика с нами нет.
– Почему это? – опешил Тараканов.
– Потому что шёл бы ты на хер и не лез в чужой базар.
Вова обиженно, но гордо, как шуганутый с налёжанного места кот, удалился за стойку.
Люба и вправду принесла хлеб, бутылку «Полюстрово» с двумя высокими стаканами и маринованную красную капусту в фаянсовой плошке.
Герасим налил.
– Я тебе дело предлагаю. Слышь, типа, компаньонами будем.
– А что, собственно, вы от меня хотите?
– Давай на «ты», братан, – дружески предложил Герасим.
– Давай.
– Мне Аттилу завалить надо. Совсем он, падла, борзой стал.
– Какого Аттилу?
– Ну сказал! Ну прямо в поддых! Да Коляна Шадрунова, пахана рамбовцев. Погоняло у него – Аттила.
– Ну так вали. Я-то при чём? Лучше бы ливизовской взял...
– Нельзя. Мне пойла дешевле пятидесяти баксов за фуфырь по ранжиру не положено. Братва не поймёт.
– Соболезную.
– Ты, братан, погоди. Ты, типа, меня слушай. На-ка вот, минералкой запей. Аттила – авторитет конкретный, и команда у него реальная. Если я его закажу – рано или поздно об этом разнюхают. Тогда – кранты. По понятиям нас уже не развести. Такая молотильня пойдёт – Куликово поле, блин, бой Руслана с головой. А если ты на него гнев народный сольёшь – это ж другое дело. Мы ж тогда с тобой такой участок расчистим, мы ж под себя такую территорию загребём...
– Герасим, ты дурак?
– Фильтруй базар, – набычился Герасим. – Как компаньон компаньона предупреждаю.
– Ты сам Божий дар с профитролями не путай. Представь только, что братва свои дрязга не калашами, а водородной бомбой утрясать будет. Это ж беспредел полный. Мозги наморщи – тут такой участок расчистится, что...
– Ни барыг, ни братвы не останется, – смекнул Герасим.
– Ни нас с тобой, компаньонов.
– Да, братан, это не по понятиям.
Снова заиграла живая музыка: снятый один в один, как по канону писанная икона, Боб Марли – «I Shot The Sheriff».
Герасим налил в стопки виски и внезапно хохотнул в лангет.
– Ты что? – удивился Норушкин.
– Да представил, блин, как бригадир на стрелку тереть с водородной бомбой в багажнике катит!
– Живое воображение. Только в нашем случае, мне кажется, ещё смешнее будет. Всю страну размазать можно. Не в миг, конечно, а постепенно, со смаком...
– Ну, давай, типа, за бронетанковые войска, – поднял стопку Герасим.
Выпили. Принялись за лангет.
– И что, никак там с настройкой не поиграть? – спросил Герасим. – Чтобы наводку скорректировать?
– Да где там-то? – не выдержал Андрей.
– В Побудкине твоём, братан. Мне ж Вовчик пересказывал.
Андрей задумался.
– Бесполезно. Когда Господь сотворял Россию, он о такой мелкой гниде, как рамбовцы, не думал.
– Так ты, может, не знаешь просто, как там управляться нужно?
– Откуда ж мне знать? Из чёртовой башни назад никто не выходил. Не нашлось для них Вергилия. Или этого, как его – Тересия. Или нет, это вроде была тень Антиклеи...
– Надо же, сколько у тебя в репе мусора скопилось.
– И не говори. Никак бачок не вынести.
Герасим «наморщил мозги», после чего снова наполнил стопки.
– Стало быть, ты Аттилу валить не будешь?
– Нет, не буду. Вычёркивай меня из компаньонов.
– Ладно, братан, – Герасим ткнул пальцем в сцену, – как тот волосатый поёт: вольному воля, упёртому – пуля.
– Он не о том поёт. Он поёт, что готов отсидеть, если виновен.
– О том, братан, о том. А что ты Вовчику про аборигенов лепил, которые, типа, Побудкино твоё пасут?
– Народились такие церберы...
– Может, они в этом деле лучше тебя секут?
– Вряд ли. Их служба – чёртову башню от залётных сторожить.
– А какой им расчёт?
– А никакого. Трансформация психики в систему рефлексов. Они ведь под Норушкиными без малого тысячу лет жили. Инстинкт.
– Что-то вы, Норушкины, за тысячу лет не очень расплодились.
– Группа риска. Высокая смертность по мужской линии.
– И что, твои церберы никого к Побудкину на пушечный выстрел не подпускают?
– Почему? Подпускают. И стреляют. Герасим помолчал.
– Давай-ка рассказывай, что знаешь.
– Это запросто. – Андрей залпом выпил виски. – Слушай:
Я не чинил зла людям.
Я не наносил ущерба скоту.
Я не совершал греха в месте Истины.
Я не творил дурного.
Имя моё не коснулось слуха кормчего священной ладьи.
Я не кощунствовал.
Я не поднимал руку на слабого.
Я не делал мерзкого перед богами.
Я не угнетал раба перед лицом его господина.
Я не был причиною слёз.
Я не убивал.
Я не приказывал убивать.
Я никому не причинял страданий.
Я не истощал припасы в храмах.
Я не портил хлебы богов.
Я не присваивал хлебы умерших.
Я не совершал прелюбодеяния.
Я не сквернословил.
Я не прибавлял к мере веса и не убавлял от неё.
Я не давил на гирю.
Я не плутовал с отвесом.
Я не отнимал молока от уст детей.
Я не сгонял овец и коз с пастбища их.
Я не ловил в силки птицу богов.
Я не ловил рыбу богов в прудах её.
Я не останавливал воду в пору её.
Я не преграждал путь бегущей воде.
