— Нормально. Посадить. Раздеть. Воды. Водки. Воды — ведро. Водки — стопку. К стенке.
Что это было?! Что здесь случилось?! Как это вообще возможно?!!!
Спокойно. Не делать лишних движений. Сейчас мне не нужны ответы. Потому что я их не пойму. Потому что и спросить не могу. Сначала — вернуться в себя. «Больной пришёл в себя. А там — никого».
Потом… потом и с остальным миром разберёмся. Но — как же это…?!!!
Спокойно. Позже. Сперва — сам в себя. Перестать в себе дребезжать. На грани. На рубеже вопля.
Вода? Спирт? — Как вода. Воду — на голову. Ещё ведро. Полотенце. Насухо. Овчину. Сесть. Сесть! Я сказал! Нельзя меня класть — кружится всё. Спиной к обрыву. Вдох-выдох. Ещё раз. Годен? — Не годен. Но лучше не стану.
— Рассказывай.
Ивашко говорил негромко, изредка затихая в долгих паузах. Подыскивая слова. Никого не упрекая и не обвиняя. Просто… как оно было.
В начале ночи прибежал монашек с верху, с полчища. Сказал, что померла в войске одна… дама. Которую надо спешно отпеть. Чтобы положить по утру в могилу. Но до отпевания должно быть обмывание. А поп, который всеми этими делам командует, не дозволяет исполнять обмывание покойницы мужикам. «Бо сиё грех еси и ликование похоти».
Отчего велено позвать баб из смоленской хоругви. Поскольку в других хоругвях баб нету. И боярич Рябина на то согласился, но сам придти не может. Поскольку круто загулял с князьями, боярами, воеводами, витязями, богатырями, храбрецами… и прочими.
Почти весь наш личный состав, кто после боя, кто после марша — уже спал. Монашек был жалобен и убедителен. Две девицы решили сделать доброе дело да, заодно, и полюбоваться на «поле русской славы боевой». Марана была утомлена до предела потоком раненых, а Ивашко, увидев уходящих, решил, что она их отпустила.
Ощущение постоянной опасности… В меня это вбивалось рынками и вокзалами 90-х. Потом неоднократно уже здесь. Приключения на Волжском Верху очень актуализировали понимание, что в «православном воинстве» ждать гадости нужно постоянно, со всех азимутов. Но мои-то из Пердуновки! Там-то… Да и шли-то они сами, без «воинства». С местными дорогой общались минимально. Расслабились. Точнее — не собрались, не напряглись.
«Святая Русь» — расслабухи не прощает…
Примерно через час из недалёкого от нашего стана устья одного из оврагов выскочила парочка мужичков из соседней хоругви и кинулась к моим, с характерным для Руси повествовательным воплем:
— Эта…! Тама…! Вот те хрест…!
Тот «цирк», который сопровождает меня весь этот поход, всякие… странности, включая уже сегодняшний визит своры князей к моей хоругви, выдача шапки и награждение Лазаря собственной саблей Боголюбского, обеспечил мне популярности. Меня и моих людей — в войске знают. Да одна Марана со своими помощницами только сегодня с сотню болезных обработала!
Так что, мужички знали, о ком говорили:
— Ваши битые в кровище лежат. Трое.
В двух шагах от тропинки, идущей сверху к берегу Оки по дну оврага, под неаккуратной кучей древесного мусора, были найдены три тела: Любавы, Цыбы и монашка. У последнего — перерезано горло.
— Вон там, под обрывом лежит. Похоже, пограбили: ни креста, ни кошеля.
Мы с Ивашкой посмотрели туда, где чуть в стороне от нашего стана лежал под береговой стеной на оползневых массах тёмный прямоугольник завёрнутого в тряпьё покойника.
— Позвали попов. Они опознали. Откуда-то с-под Ростова.
Негромкий, безэмоциональный голос подсевшего Ноготка, звучал как голос самой ночи. «Позвали, опознали…».
Ноготок, человек, конечно кабинетный. В смысле — камерный. Ему бы — всех в камеру и… Но кое-какие навыки полевого «правдоискательства» у него есть. Вот — про опознание не забыл. И не только:
— Служка там один… бестолковый. Но сказал, что, покойный, де, разговаривал с двумя здоровыми белобрысыми воинами в хорошей броне. Лиц их — не видал, разговора — не слыхал. А по внешности — похожи на… Тут их нурманами тверскими называют. Звери, говорят.
— Верно. Звери.
Мара тяжко ковыляя, выбралась из загородки и, переваливаясь из стороны в сторону, подошла к нам:
— У монашка перерезано горло. От уха до уха. У Цыбы… били сзади по голове тяжёлым, вырвана серёжка. С кровью. Вторую — сняли. Вместе с крестом и браслетом. У Любавы… Вытек глаз, выбиты зубы, сломан нос. Специально били чем-то тяжёлым по лицу. Полу-оторвано ухо. Сломаны обе ноги. Левая — в трёх местах. Правая рука. Обе ключицы. Три ребра. Ваня… Ей специально ломали. Но — не насмерть. Не на быструю смерть. Чтобы пожила ещё, помучилась. И… обеих девок… не сильничали.
Похоже, Мара меня последней фразой успокаивает. Одуреть… Она, что, думает, что теперь это имеет значение?! Ах, ну да — чистые души невинных девственниц устремляются к престолу господнему вне очереди. По спецпропускам. Спасибо на добром слове — утешила.
— Так. Реконструкцию. Версии. Как это было. Кто.
Ноготок снова тяжело вздыхает. Он, конечно, не следак, но… «правдоискательство», в своих лучших представителях, предполагает построение гипотез. О людях. О их действиях и намерениях. Жаль, инфы, персонажей, реалий у него… он же только сегодня сюда пришёл…
Из-за его плеча устало начинает высказываться подошедший Резан:
— Володша. То дело, которое с Кснятина тянется.
Всё верно — Ноготок не в курсе моих недавних… приключений. А у Резана это всё перед глазами прошло.
— Твоя вина, боярич. Ты, Иван Акимыч, раз за разом князя дразнишь. По носу его щёлкаешь. А ответить тебе… у него никак не выходит. Только позору больше. То ты над нурманами посмеялся. С дракошами ихними. В Угличе нурманы ответили. С Лазарем… В Мологе… ты им «божий суд» устроил. Да так хитро, что все вятшие на Володшу вызверились. Ты ж этот… то-ту-лизатор учудил. Не поставить — нельзя, дойдёт до князя. Что веры в него нет. На тебя ставить — нельзя. Против тебя — потерять серебро. А кому ж охота своё отдавать? Эту общую… неохоту… тоже довели. До сведения.
Резан тяжко вздохнул, подобрал с земли палочку, покрутил в руках.
— Потом с этой бабой. Которая Новожея. Которая не баба. Ты ж ему прямо в гордость евоную наплевал! Он приказал, а тебе… И хоть бы тайно! Чисто под себя… Чтоб шито-крыто… А ты — на всё войско! И вдругорядь выходит: прижать тебя — всему войску обида. Не прижать — обида князю. Опять же, слушок был, что он и сам-то рвался… твоих новизней попробовать. А ты… гонор свой явил: не поклонился князю своему — красной девицей. Ему что — в общий ряд?! — На всё войско штаны снимать да доказывать: у меня, де, хрен других не грязнее… Озлился страшно. Потому, бают, и Феодору не препятствовал, когда тот в нашем лагере блудниц искал.
Ноготок переглядывается с Ивашкой — они ещё не в курсе. Как хорошо, что Аким не пришёл — он бы мне точно уши оторвал! Вместе с головой.
— А нынче и вовсе. Кучу поганых порубил, строй их пробил, важного какого-то панка ихнего завалил, первым на берег выскочил. Да за одно это тебя величать да чествовать надобно! А он сам… со своими… как-то не очень… Так, среди прочих… А ты, говорят, ещё и за эмиром по Волге гонялся, наложницу его разлюбимую отбил да Боголюбскому подарил. Не Володше — Боголюбскому! Не своему князю — над ним старшему. Не по чину. Унизил ты, Ваня, князя. Уронил. В чести, в славе, в удали. Так тебе — и этого мало!
Резан несколько мгновений смотрел в темноту. Туда, где у уже погасшего костра лежали наши раненые. И — Лазарь.
— Бешеный Катай — Лазарю свою саблю отдал. Против обычая, по твоему слову. А Володша это дело проворонил! Не по воинской удаче — там-то воля божья, а по своему слову да делу. Он… лопухнулся да скапризничал. Он — сам дурак. А ты — опять умный. Только он — князь рóжёный, а ты боярич приблудный! Он со своей княжести — живёт. Она его держит, подпирает, возвеличивает. Без неё… он — никто и звать — никак. И спустить тебе всякие твои… обиды да поношения — он не может. Или — восторжествовать над тобой, согнуть, втоптать, принизить… или самому… — в петлю, в омут, в монастырь…
Помолчал, продолжил раздражённо:
— Ты, Иване, аки орёл сизой, ширяешься по поднебесью. Носисься там… будто ошпаренный. Кругаля промеж молоний выписываешь. А земли не видишь. И стрелка злокозненного, что в чащобе притаился — не зришь, не чуешь. Покудова стрелу калёную под крыло не споймаешь. Прям в сердце. Э-эх…
Резан снова вздохнул, веточка в его руках сухо хрустнула.
— Что девка эта — тебе люба, как ты с ней обнимался-миловался — полвойска видала. Князю это… будто голым задом на жаровню. Тебе — всё! И милость княжеская, и слава воинская, и девки красные… А у Володши — душа варом кипит. Ты его уже не только перед тверскими — перед суздальскими да владимирскими, да рязанскими с муромскими… Не восторжествовать ему над тобой никак, не взять верха… Вот он и ударил. Прям в сердце. Тебе. Орёл ты наш… ширанутый.
