Одни машины своими огромными круглыми фарами напоминали стариков с широко раскрытыми глазами («Додж-1956»); другие из-за решетки на радиаторе – усатых мужчин с полной верхней губой («Плимут-1957»); а третьи – сварливых женщин, которые оттого, что часто язвительно смеялись, так и остались с открытым ртом, в котором были видны бесчисленные меленькие зубки («Опель-рекорд-1961»). Длинноносые грузовики напоминали Мевлюту огромных волкодавов; муниципальные автобусы с ворчащим мотором марки «Шкода» – медведей, опустившихся на все четыре лапы.
Пока Мевлюту с огромных рекламных щитов, покрывавших фасад шести– либо семиэтажного жилого дома, улыбались прекрасные женщины с непокрытой головой, как в школьных учебниках (кетчуп марки «Тамек», мыло «Люкс»), его отец сворачивал с площади направо, выходил на маленькую тенистую улочку и принимался кричать: «Кому йогурт!» Мевлют чувствовал, что все взгляды узкой улочки устремлены прямо на них. Отец, не сбавляя шага, выкрикивал еще и еще, звеня в колокольчик (он не смотрел на сына, но Мевлют чувствовал, что отец думает о нем), и вскоре на одном из верхних этажей раскрылось окно. «Ну-ка, торговец, шагай сюда», – позвал отца женский голос. Затем их звали другие голоса. Мустафа с сыном входили в очередной дом и, поднявшись по лестнице, останавливались перед дверями. Мевлют прислушивался к звукам, доносившимся со стамбульских кухонь. За всю его жизнь уличного торговца ему предстояло зайти туда десятки тысяч раз, двери открывались, и какая-нибудь домохозяйка говорила: «Добро пожаловать, Мустафа-эфенди! Отвесь-ка на эту тарелку пол-литра». Звучали голоса детей, бабушек и дедушек: «О Мустафа-эфенди! Мы уже вас заждались, думали, вы этим летом из деревни не приедете». «Эй, торговец, смотри мне в глаза, йогурт у тебя сегодня не прокисший? Только правду говори. Положи-ка мне немного на эту тарелку. А весы у тебя небось подкручены?» «Мустафа-эфенди, кто этот красивый мальчик, неужели твой сын, машаллах?» «Ой, торговец, прости, напрасно мы тебя наверх погнали, йогурт уже купили в бакалее, в холодильнике стоит огромная миска». «Дома никого нет, запиши себе наш долг». «Мустафа-эфенди, наши дети не любят, когда ты кладешь сливки, сливок не клади». «Братец Мустафа, пусть только моя младшая дочка вырастет, поженим ее с твоим сыном». «Слушай, торговец, где ты там застрял, ты уже полчаса на второй этаж поднимаешься». «Торговец, куда удобнее налить, в этот бидон или дать тебе ту тарелку?» «Слышишь, братец, а в прошлый раз у тебя литр дешевле был». «Торговец, владелец дома запрещает разносчикам пользоваться лифтом, тебе ясно?» «Где же твой йогурт?» «Мустафа-эфенди, когда будешь выходить, потяни на себя с силой уличную дверь – ее некому открыть, наш привратник исчез». «Мустафа-эфенди, слушай меня, ты не должен таскать с собой этого мальчика по улицам, словно хамала, ты должен отправить его учиться. Иначе я у тебя йогурт покупать перестану». «Слушай, торговец, раз в два дня заноси литр или пол-литра йогурта. Пусть наверх только мальчик поднимается». «Мальчик, не бойся, не бойся, собака не кусается, она только понюхает тебя, смотри – ты ей нравишься». «Братец Мустафа, Мевлют, присаживайтесь, посидите немного, сейчас никого дома нет – ни ханым, ни детей. Хотите, погрею для вас плов с томатами?» «Торговец, у нас работает радио, мы твой голос еле расслышали. В следующий раз, когда будешь проходить, громче кричи, ладно?» «Эти башмаки моему сыну малы, ну-ка, сынок, померь ты их».
Мустафа-эфенди. «Да благословит вас Аллах, госпожа», – говорил я всякий раз с низким поклоном, выходя. «Да обратит Аллах в золото все, чего ты коснешься, сестричка», – улыбался я, чтобы Мевлют видел, на какую скромность способен отец, лишь бы добыть свой кусок хлеба, пусть уже сейчас учится гнуть шею, чтобы стать богатым. «Спасибо тебе, господин мой, – почтительно склонялся я на прощание, – Мевлют проносит эти рукавицы всю зиму, награди вас Аллах. Ну-ка, поцелуй руку господину…» Но Мевлют руку целовать не желал. Когда мы выходили на улицу, я принимался втолковывать ему. «Сынок, – говорил я, – не будь гордецом, не вороти нос от добра – если тебе чашку супа нальют, пару рукавиц подарят. Это благодарность за наши труды. Мы приносим к их ногам лучший йогурт на свете. Вот они и благодарят. Только и всего». Проходил месяц, и потом вдруг однажды вечером какая-нибудь добросердечная ханым-эфенди вновь дарила Мевлюту ненужную шерстяную тюбетейку, но он и на этот раз стоял с кислым лицом, а потом, будто испугавшись меня, вроде бы собирался поцеловать ее руку, но так и не целовал. «Слышь, ты, не строй из себя взрослого, – сердился я. – Коли тебе велят поцеловать клиенту руку, будешь целовать. К тому же это не простой клиент, а милая тетушка. Разве все клиенты такие, как она? Сколько в этом городе водится бесстыдников, которые знают, что ты принесешь им йогурт, заставят записать долг на их счет, а потом и след их простыл. Если ты будешь проявлять спесь перед людьми, которые добры к тебе, ты никогда не разбогатеешь. Смотри, как твой дядя и племянники стелются перед Хаджи Вуралом. Если ты стесняешься того, что они богатые, выкинь такие мысли из головы. Те, кого ты считаешь богатеями, просто раньше нас приехали в Стамбул и раньше нас разбогатели. Вот и вся разница между нами».
За исключением выходных, каждое утро с пяти минут девятого до половины второго Мевлют проводил в мужском лицее имени Ататюрка. Когда звенел последний звонок, он выбегал в школьный двор и, пробившись сквозь толпу уличных торговцев, собиравшихся у входа в школу, и дерущихся мальчишек, направлялся к торговавшему с раннего утра йогуртом Мустафе. Встречались они в закусочной под названием «Фидан». Оставив там свою сумку с книжками и тетрадками, Мевлют дотемна помогал отцу.
В круг постоянной клиентуры отца входили владельцы некоторых закусочных в различных кварталах города, вроде «Фидана», куда Мустафа два-три раза в неделю приносил подносы с йогуртом. Отец часто ссорился с хозяевами этих закусочных, так как они нещадно торговались, сбивая цену. Иногда он переставал с ними работать и договаривался с новыми. И все же отец не мог отказаться от подобных клиентов, хотя выгоды они приносили очень мало: он использовал их кухни, их большие холодильники, их балконы, их задние дворики в качестве кладовки, где можно было оставить подносы и миски. Главные официанты этих безалкогольных закусочных, в которых простым трудягам подавали домашнюю еду, донер[18], компот и тому подобное, были приятелями отца. Иногда отца с сыном сажали в такой закусочной за дальний стол, ставили перед ними тарелку мясного либо нутового плова, клали четвертинку хлеба, наливали йогурта. Посетители закусочных подолгу беседовали с ними. Мевлют любил эти застольные беседы: за стол садились торговец лотерейными билетами и контрабандными сигаретами «Мальборо», полицейский на пенсии, очень хорошо знавший, что происходит на улицах Бейоглу, подмастерье из фотомастерской по соседству – и разговор шел о постоянном повышении цен, о спортлото, о тех, кто торгует контрабандными сигаретами и алкоголем, и о том, как их ловят, о последних политических новостях из Анкары и о том, как полиция и мэрия контролируют улицы Стамбула. Слушая рассказы всех этих усачей-курильщиков, Мевлют чувствовал, что проникает в тайны уличной жизни Стамбула. Квартал на окраинах Тарлабаши, где жили столяры, постепенно обживали представители одного курдского племени из Агры. Мэрия замышляла войну против бродячих торговцев, обсевших площадь Таксим, потому что те были связаны с левацкими группировками. Банды уличных грабителей, собиравшие деньги с владельцев припаркованных машин на улицах ниже Таксима, развязали в Тарлабаши войну с бандой из Причерноморья за право сохранять контроль над улицами.
Если Мевлюту с отцом случалось оказаться на месте уличных разборок, автомобильных аварий, карманных краж или насилия над женщинами, то они старались как можно скорее скрыться. Вслед им доносились крики, угрозы, ругательства и звенели ножи.
Мустафа-эфенди. «Я всегда говорил Мевлюту – берегись, не то запишут тебя в свидетели. С государством держи ухо востро, один раз тебя записали – дело твое труба. А если дашь свой адрес, будет еще хуже: сразу придет повестка из суда. Если не пойдешь в суд, к тебе явится полиция, ну а полиция всегда спрашивает, чем занимаешься, платишь ли налоги, где зарегистрирован, сколько зарабатываешь, за правых ты или за левых, – короче, не приведи Аллах».
Мевлют долго не понимал, почему иногда отец ни с того ни с сего сворачивал в какой-нибудь переулок, хотя только что изо всех сил кричал: «Йогурт! Кому йогурт!» Почему делал вид, что не слышит, как очередной клиент кричит ему: «Торговец, торговец! Я к тебе обращаюсь!» Почему, завидев обнимающихся и целующихся эрзурумцев, называл их «грязными». Почему какому-нибудь клиенту он отдавал два литра йогурта за полцены. Иногда отец входил в первую попавшуюся на пути кофейню, снимал с плеч шест, садился за стол, просил чая и долго сидел, совершенно не двигаясь, хотя нужно было обойти еще много клиентов и их ждали еще в очень многих домах.
