— Э, тетушка дорогая! Ты будешь исполнять, что положено по старым охотничьим обычаям… или…
Люди застыли в ожидании. Ох уж эта Сайраш! Все-то она умеет, все-то она знает. Горожанка, а добилась того, что стала лучшей в аиле дояркой. Может шить на швейной машине. Книги читает и газеты. А теперь выясняется, что ей известны даже охотничьи законы. Что-то она сейчас скажет? Но Сайраш не торопилась. Пусть-ка выгонят из юрты малых детей, иначе она ничего не скажет. Дардаке тоже было поднялся уходить, но ему Сайраш показала глазами, что надо остаться. Настолько выразителен был ее взгляд, что паренек сразу ее понял. Он хотя не ушел, но сумел показать свое недовольство: сел в сторонке и отвернулся.
Ох и хитрая женщина Сайраш! На себя не взяла — законы, дескать, не женщины придумывают и толковать их тоже не женское дело. Она только предупредить хочет хозяйку, поделиться тем, что слышала когда-то от мужчин:
— Если уши слышат, можно их за это винить, а, тетушка? Если от покойного мужа и других ученых людей кое-что донеслось до меня, молчать я должна или говорить? Если вижу, что ты, уважаемая, неправильно поступаешь, как мне быть? Мимо пройти, не заметить?
— Говори, прошу тебя, — с поклоном сказала Салима-апа.
— Тогда слушайте, женщины. И ты, молодой мужчина, слушай. Вольное горное животное приручить к дому плохая, говорят, примета. Нехорошие могут дела случиться. Лучше сейчас же прикажите зарезать!
— Какая примета? — с неподдельным страхом спросила Салима-апа.
— В книгах и отрывном календаре пишут, — подняв палец, молвила Сайраш, — что вольное животное болезни может принести нашему стаду. Люди тоже могут пострадать.
— Ой, это нехорошо! Ты слышишь, что говорит тетя, а, сынок? — всплеснув руками, воскликнула Салима.
— Давайте скорей острый нож! — потребовала Сайраш.
Женщины зашумели. Все, кто тут был, сразу же начали действовать. Одна связала козленку ноги, другая загнула ему голову, третья подставила огромную деревянную чашу для крови, четвертая шептала молитву во благодарение аллаху… Но все поглядывали на Сайраш такими глазами, что, дескать, ответственность ляжет на тебя. Мы, конечно, не прочь поесть мяса, давно истосковались по такой вкусной и сытной пище, но помним: резать скот не женское дело.
— Ну, — проговорила жестким голосом Сайраш, оглядывая своих близких, — отважьтесь же кто-нибудь!
Женщины прятали друг от друга глаза.
— Ну что ж, придется, значит, мне самой, — сказала Сайраш и решительным движением засучила рукава.
Ее белые руки сверкали. Она и так и эдак крутила острый нож, примеривалась, но не решалась нанести удар. Как говорится, приходит нужда — и кобыла становится скакуном. Но слишком уж долго этот новоявленный скакун топтался на месте. Вдруг Сайраш заметила на себе пристальный взгляд Дардаке. Она и внимания не обратила на то, сколько горькой неприязни было в глазах мальчика.
— Хо! Что это мы, женщины, думаем! Среди нас сам хозяин, охотник. Э, Дардаке, ты же мужчина, иди, иди сюда! Проведи лезвием вот по этому месту, осторожно выпусти кровь из глотки, а я потом живо сниму шкуру.
Мальчик не трогался с места. Козленок отчаянно бился, его блеяние стало уже хриплым. Сайраш ухватила Дардаке за руку и потянула. И так велика была ее мягкая сила, что крепкий, мускулистый парнишка не мог ей противиться. Она его почти околдовала. Мальчику страшно было смотреть на умоляющие, подернутые слезой глаза козленка. Он отвернулся. Сайраш повернула его к себе, мгновенно вложила в его ладонь рукоять ножа и его рукой резким движением провела по горлу животного. Дардаке зажмурился. Он слышал, как что-то захлюпало, и почувствовал, как по коже его руки полилось что-то липкое и горячее. Он стал вырываться. Сайраш его отпустила. Неожиданно для самого себя Дардаке всхлипнул, плечи его затряслись, и он заревел. Да, да, как бычок-трехлетка, заревел удачливый охотник. Слезы брызнули у него из глаз, и от этого стыд горячей волной подступил к горлу. Согнувшись и прикрыв лицо рукавом, он прорвался сквозь толпу женщин в открытую дверь…
Он успел услышать, как мать сказала:
— Он ведь совсем еще ребенок! Бедненький мой!
Когда мясо уже вовсю кипело в котле, с дальней летовки, где стояла коневодческая ферма, вернулся с бурдюком кумыса старый Буйлаш. Еще не спешившись, он выслушал рассказ женщин и, расспросив их о подробностях, слез с коня и пошел искать Дардаке.
Старик нашел мальчика в дальнем углу коровьего загона, сам подошел, положил ему руку на голову и сказал:
— Вот это и называется, что ты стал взрослым. Вот это и называется, что ты мужчина, способный раздобыть для людей пищу, накормить их. Желаю тебе дожить до седых волос таким же крепким, как я, сынок! — Старик в знак благословения провел мозолистыми, натруженными ладонями по своим щекам и белоснежной бороде. Так он сделал три раза.
Женщины в белых и красных платках, дети, старухи окружили очаг, где в огромном котле варилось мясо. Там все кипело и бурлило. Длинный хвост пара, сплетенного с дымом, курчавился по ветру. А под котлом, весело потрескивая, горели высоким пламенем сухие еловые ветки. Дардаке — красный, заплаканный — опустился перед стариком на одно колено… Он был похож на верблюжонка во время весенней линьки — такой же всклокоченный, несуразный и дикий. А глаза у него были по-прежнему добрыми.
* * *
Вот уж занятие так занятие — борьба с сырой кожей горного козленка! Работа не работа, скорее, игра. Это кожа того самого козленка, что попался в капкан Дардаке. Сайраш в тот день ловко сняла ее, как снимают чулок.
— Джене[16], — сказала она матери Дардаке, — сделай из этой кожи бурдюк для сына, чтобы мог носить в нем кумыс, айран, мог приторочить к седлу…
Дардаке помнил, что старый Буйлаш обещал ему сшить чокои. Но сейчас он и сам видел — мала шкурка, два сапога не выйдет. Да и Буйлаш вот уже несколько дней болеет, не выходит из юрты. Сперва мальчику показалось обидным, что вместо мягких сапог будет у него всего лишь бурдюк. Но он быстро примирился с этой мыслью.
Салима-апа вылила кожевенную закваску на шкуру, потом аккуратно содрала шерсть. И вот сегодня, когда сын отправился на пастбище, вручила ему сырую, еще грубую кожу.
— Нá тебе, Дардаш, то, что сам заработал. Да не смотри так — если постараешься, получится красивая вещь, хорошая. Мни, валяй, растирай на коленях, топчи босыми ногами. Поработай так денька три — увидишь, что будет. Нет кожи крепче, чем кожа горного животного. Она не гниет, не рвется. Только не бей о камни, о колючие кусты — как бы не продырявить. Бурдюк с заплатой никуда не годится. Когда кончишь выделку, я окурю его до красного цвета и зашью так, что нитки не будут заметны. Мы его пока не будем пачкать айраном, попросим дедушку Буйлаша съездить на конеферму, где доят кобылиц, и он привезет нам отличного кумыса…
Салима-апа хитренько рассмеялась, и Дардаке ее понял: кто же откажется налить кумысу в новый бурдюк? Даже самый скупой и черствый человек понимает, что такой бурдюк пустовать не должен.
Теперь на пастбище сидел ли, ходил ли Дардаке — он только и занят был выделкой шкуры козленка. И вертел ее, и выкручивал, и тискал коленями, и растягивал, и мял. Он и вокруг шеи ее навертывал, и садился на нее, и хлестал себя по ногам. И вот наконец стал замечать, как от этой трепки кожа стала мягче, нежней. Что такое с ней происходит? Он ведь ничего не прибавил и не убавил, только тискал, трепал, бил. А вот, смотри-ка, до того стала податливой и приятной, будто совсем другая вещь. Чем мягче делалась кожа, тем чаще Дардаке вспоминал живого козленка, его красивые плавные движения, умоляющие скорбные глаза. Но вот удивительно — жалость и угрызения совести куда-то пропали, выветрились, а нежность и как бы даже благодарность к козленку остались в душе и согревали добрым чувством.
Как могло быть это? Ведь он убил, лишил жизни такое милое создание!
— Знал бы ты, козлик, — говорил, обращаясь к выделанной шкуре, Дардаке, — как мне было трудно прирезать тебя… Но ты ведь не совсем умер, не пропал, в память о тебе осталась нужная людям вещь. Бурдюк из твоей кожи долго-долго будет мне служить. Я буду его беречь, носить в нем еду и питье. С каждым глотком айрана или кумыса буду вспоминать о тебе…
И вот на четвертый день он принес шкурку матери. Мягкую, белую, душистую. Салима-апа обрадовалась, увидев, как легко сжимается и расправляется шкурка. Если стиснуть — она в кулаке спрячется, а растянуть — в нее поместится ведро кумыса.
— Ну, сынок, ты, я вижу, не только охотником, ты и мастером становишься у меня. Не пожалел сил и трудов, молодец!
Не мешкая, Салима с помощью сына натянула шкурку на раму, развела огонь и повесила так, чтобы хорошенько обкурить дымом. Когда снимали распяленную шкурку с дымокурни, прибежали полюбоваться Сайраш и Зейна. Тонкая кожа пропиталась ровно и красиво, как фабричная замша. Она издавала сильный и терпкий аромат: смолой еловых веток, дымом, мускусом, травами, цветами и даже, кажется, самими горами пахла выработанная и прокуренная шкурка. Люди из рук в руки передавали, любовались, мяли, растягивали. Всем она доставляла искреннюю радость. Зейна даже лицом к ней прижалась, воскликнув:
