«Он самый, – ответил я. – А куда, черт возьми, запропастился Боб Бригандин?»
Он удивленно поднял тонкие брови, потом нахмурился: «Он пошел к королю».
«Ну ладно. Какое у вас ко мне дело?» – спросил я, поеживаясь, ибо там было холодно, как в склепе.
Он положил руку на мой рисунок.
«Мистер Доу, – начал он. – Знаете ли вы нынешнюю цену золотого листа, нужного для всей этой вашей жуткой позолоты?»
По этим словам я понял, что передо мной некий скаредный королевский служащий, занятый на постройке флота его величества. Я назвал ему полную цену украшений, резьбы, позолоты и установки.
«Тридцать фунтов! – вскричал он, как будто я вырвал у него зуб. – И вы говорите об этом так спокойно. Тридцать фунтов! Я не спорю: ваш эскиз чрезвычайно искусен, но…»
Я бросил взгляд на свой рисунок, и он показался мне еще уродливей, чем месяц назад: видно, работа с кованым металлом выправила мне глаз и руку.
«Теперь я сделал бы лучше», – заметил я.
Чем больше всматривался я в своего приземистого Нептуна, тем меньше он мне нравился. А фигура Ариона над скверно уравновешенной группой дельфинов была просто позорной!
«Вряд ли у нас найдутся средства для нового эскиза», – сказал этот человек.
«Боб ничего не заплатил мне за первый рисунок. Держу пари, что он ничего не заплатит и за второй. Переделка не будет стоить королю ни пенса».
Изъяны в рисунке били мне в глаза. Невыносимо! Любой ценой я должен был забрать назад свою работу и все переделать. Мой собеседник что-то нетерпеливо пробурчал себе под нос, и вдруг мне пришла в голову спасительная мысль. К тому же в ней не было ничего нечестного.
– Бывают и честные уловки, – подтвердил мистер Спрингетт. – Как же вы выкрутились?
– Выложил ему всю правду.
«Одну минуту, – сказал я мистеру Меховому Берету, – вы, кажется, человек опытный и знающий. Скажите, предназначен ли „Государь“ только для плаваний по Темзе или он когда-нибудь выйдет в открытое море?»
«Разумеется, выйдет, – быстро ответил он. – Король не держит котов, которые не ловят мышей. Корабль предназначен для морских плаваний, торговых экспедиций и тому подобного. Ему придется изведать и бури и ненастья. Но какое это имеет значение?»
«А такое, что первый же шторм сдерет с него половину резных украшений, а второй не оставит от них и следа. Если судно строится для увеселительных прогулок по реке, отдайте мне назад мой эскиз, и я придумаю для него украшения подешевле. Но если оно должно выйти в открытое море, можете сразу швырнуть мой рисунок в печку. Все это напрасный труд».
Он искоса посмотрел на меня и закусил губу:
«Таково ваше честное и последнее слово?»
«Силы небесные! Да о чем тут говорить! – воскликнул я. – Любой моряк скажет вам то же самое. Советую это себе в убыток, а уж почему так, это мое дело».
«Не совсем, – возразил человек в берете. – Меня это тоже отчасти касается. Вы сберегли мне тридцать фунтов, мистер Доу, а также дали прекрасные аргументы для разговора с одной строптивой женщиной, которая хочет превратить мой новый великолепный корабль в свою игрушку. Итак, обойдемся без резьбы и позолоты!» Его лицо просияло младенческой радостью.
«Проследите же, чтобы тридцать фунтов, которые вы на этом сэкономили, были честно возвращены королю. И держитесь подальше от женщин с их капризами. – Я сгреб со стола свой рисунок и скомкал его. – Если это все, то мне пора. Я тороплюсь».
Он обернулся и пошарил рукой в углу.
«Так торопитесь, что не желаете быть произведенным в рыцари, сэр Гарри?» – произнес он с улыбкой, вытаскивая на свет какой-то заржавленный меч.
Даю вам слово, что до самой этой минуты мне и в голову не приходило, что передо мной король. Я преклонил колено, и он хлопнул меня по плечу плоской стороной клинка.
«Встаньте, сэр Гарри Доу! – возгласил он и поспешно добавил: – У меня тоже времени в обрез». Сказал – и скрылся за каким-то гобеленом, а я остался в комнате, словно громом пораженный.
Тогда-то до меня наконец дошло, что случилось. И знаете, мне стало как-то горько, что вот я, искусный мастер, положивший душу и все свои силы на украшение королевской усыпальницы и часовни, чтобы слава их и красота пережила века, пожалован в рыцари, но за что? – не за усердие свое и тяжкие труды, не за умение и талант, а лишь за то, что сэкономил его величеству тридцать фунтов и спас его от упреков языкатой испанки – Екатерины Кастильской. Но пока я сворачивал свой злополучный рисунок, обида прошла и мне почему-то стало смешно. Я подумал о простосердечной, совсем не королевской радости этого человека, которому я помог урезать расходы: он ликовал так, будто бы завоевал пол-Франции! Я думал о своем глупом тщеславии и наивных надеждах на то, что монарх когда-нибудь отличит меня за мое искусство. Я думал о мече с отломленным кончиком, который он нашарил в углу за гобеленом, о грязной выстуженной комнате, о холодном, равнодушном взгляде короля, углубленного в свои расчеты. Мне вдруг припомнились прекрасная часовня и бронзовая ограда над величественным надгробьем, под которым он будет лежать, и – поймете ли вы меня? – нелепость всего этого и какая-то дикая ирония так поразили меня, что, выйдя на темную лестницу, я сел прямо на ступени и долго-долго хохотал, закинув голову, пока совсем не обессилел от смеха. Что мне еще оставалось делать?
Я не слышал, как он подкрался ко мне, словно кошка, я только почувствовал, как шею мою сильно сдавили, и увидел направленный мне в сердце нож. Это был Бенедетто! Притянутый назад его сильной рукой, я почти лежал у него на груди – и все хохотал и не мог остановиться, – пока он скрежетал зубами от злобы над моим ухом. Клянусь, он совершенно обезумел!
«Смейся, смейся вволю, – прохрипел он. – Я тебя не сразу прирежу. Расскажи-ка мне сперва, почему королю вздумалось отличить именно тебя, английский проныра? Я не тороплюсь. Я долго ждал».
И тут его прорвало! Чего только он мне не вспомнил: и своего Иону в Кентербери, и что я о нем сказал, и фрески, которые все хвалили, но никто не возвращался поглядеть на них еще раз (как будто это моя вина!), и многое другое, что скопилось в его мстительной душе за столько лет.
«Не дави мне так сильно на горло, Бенедетто, – сказал я. – Быть удавленным мне не по рангу, ведь я только что возведен в рыцари».
«Рассказывай все, я буду твоим исповедником, сэр Гарри Доу, рыцарь. У нас впереди длинная ночь. Рассказывай!»
И тогда, чувствуя затылком его острый подбородок, я рассказал ему все – рассказал так красноречиво и подробно, как будто сидел за ужином с Торриджано. Я знал, что Бенедетто все поймет, ведь – в раже или в блажи – он оставался Мастером. Уверясь, что это последний мой рассказ на этой грешной земле, я не хотел оставлять после себя дурную работу. В конце концов, все искусства – одно искусство. Злобы к Бенедетто я не испытывал. Душу мою охватил какой-то восторг, я смотрел на земную суету, как строитель с купола собора смотрит на город, лежащий далеко внизу, и все наши страсти казались мне маленькими и ничтожными. Я рассказал ему в лицах, что произошло. Я изобразил голос короля, когда он вскричал: «Мистер Доу, вы сэкономили мне тридцать фунтов!», и его недовольное ворчание, когда он спервоначалу не мог отыскать меча, и как аллегории Славы и Победы, усмехаясь, глядели на нас своими барсучьими глазками с фламандских гобеленов. Клянусь душой, это был славный рассказ и, как я полагал, последняя моя работа на земле.
«Вот так меня отличил король, – закончил я. – Тебя повесят за убийство, Бенедетто. А за то, что ты убил во дворце короля, еще и четвертуют. Впрочем, ты так разъярился, что тебе все равно. Но признай хотя бы, что тебе в жизни своей не довелось слышать лучшего рассказа».
Он ничего не ответил, но я почувствовал, как он весь затрясся. Правая рука его разжалась, из левой выпал нож, и он оперся ладонями о мои плечи, сотрясаясь в беззвучных корчах. Я обернулся. Не было нужды завладевать ножом: мой враг лишился сил и речи от припадка самого неудержимого веселья. Знаете, бывает такой накат смеха, когда перехватывает дыхание и вы хватаетесь за бока, стуча пяткой об землю? Вот что случилось с Бенедетто.
Когда он начал стонать, рычать и взвизгивать, я выволок его на улицу. Мы прислонились к стене, и тут все началось снова: мы корчились, взмахивая руками и мотая головой, как пьяные, пока к нам не подошли ночные стражники.
Бенедетто по-совиному выкатил на них глаза.
«Вы сберегли мне тридцать фунтов, мистер Доу!» – торжественно прорычал он – и зашелся в хохоте. Мы и впрямь были как безумцы или пьяные: я – потому, что избавился от смерти, а он – потому, что (как он мне потом признался) зачерствевшая корка ненависти треснула и осыпалась с души от нашего смеха. У него даже лицо изменилось.
«Я прощаю тебя, Гэл! – воскликнул он. – Прости и ты меня. Ах вы, несчастные англичане! Признайся, Гэл, ты взбесился, увидя ржавчину на том нечищеном мече? Повтори-ка мне, как король хрюкнул от радости. Пойдем скорей расскажем все мастеру!»
