Шарлотта вздрогнула и проснулась. Поезд, остановившийся в чистом поле, наполнился глухим гулом: бандиты убили машиниста и теперь бегали по вагонам, хватая все, что попадется под руку. Шарлотта сняла с плеч шаль и накинула ее себе на голову, связав концами под подбородком, как делают старые крестьянки. Потом, все еще улыбаясь при воспоминании о своем сне, положила себе на колени мешок, набитый старым тряпьем, которое она намотала на камень…
Если во время этого двухмесячного путешествия ее не тронули, то лишь потому, что огромный континент, через который она пробиралась, пресытился кровью. Смерть, по крайней мере на несколько ближайших лет, утратила свою притягательность, стала слишком привычной и не стоила усилий.
Шарлотта шла по Боярску, сибирскому городу своего детства, и не спрашивала себя – сон это или явь: она слишком устала, чтобы размышлять об этом.
Над входом в губернаторский дом висел красный флаг. По обе стороны от двери топтались двое солдат с винтовками… В театре некоторые окна были выбиты и, за неимением лучшего, заколочены кусками фанерных декораций: на одном можно было разглядеть листву с белыми цветами, вероятно из «Вишневого сада», на другом – дачный фасад. А над порталом двое рабочих натягивали длинную ленту кумачового ситца. «Все на народный митинг общества безбожников!» – прочитала Шарлотта, чуть замедлив шаг. Один из рабочих вынул зажатый в зубах гвоздь и с силой всадил его рядом с восклицательным знаком.
– Вот видишь, слава Богу, до ночи управились! – крикнул он своему товарищу.
Шарлотта, улыбнувшись, пошла дальше. Нет, это был не сон.
Дежуривший у моста солдат преградил ей дорогу, потребовав, чтобы она предъявила документы. Шарлотта повиновалась. Солдат взял документы и так как, судя по всему, читать не умел, отказался их ей вернуть. Впрочем, он, похоже, и сам был удивлен своим решением. «После необходимой проверки вы сможете их получить в ревсовете», – заявил он, явно повторяя чужие слова. Спорить с ним у Шарлотты не было сил.
Здесь, в Боярске, давно уже настала зима. Но в этот день потеплело, лед под мостом покрылся большими пятнами воды. Первый признак оттепели. И крупные ленивые снежные хлопья кружились в белом безмолвии пустырей, через которые она столько раз ходила в детстве.
Казалось, изба еще издали заметила Шарлотту двумя своими узкими оконцами. Да, дом смотрел, как она приближается, и на его морщинистом фасаде проступала гримаска горькой радости узнавания.
Шарлотта не возлагала на это посещение особенных надежд. Она уже давно приготовилась услышать не оставляющие надежд вести: о смерти, о безумии, об исчезновении. Или просто встретиться с отсутствием – необъяснимым, естественным, никого не удивляющим. Она запрещала себе надеяться и все-таки надеялась.
За последние дни силы ее так истощились, что она думала об одном – о тепле большой печки, к стенке которой она привалится, осев на пол.
С крылечка она заметила под чахлой яблоней старуху, закутанную в черную шаль. Согнувшись, женщина пыталась извлечь из-под снега толстую ветку. Шарлотта окликнула ее. Но старая крестьянка не обернулась. Голос Шарлотты был слишком слаб и терялся в глухом воздухе оттепели. А у Шарлотты не было сил крикнуть еще раз.
Она толкнула дверь плечом. Еще в сенях, темных и холодных, она обратила внимание на большой запас топлива – днища ящиков, половицы паркета и даже черно-белая горка клавиш. Шарлотта вспомнила, что пианино в квартирах богачей вызывало особенный гнев народа. Она видела один такой инструмент, разрубленный топором и вмерзший в ледяную корку реки…
Войдя в горницу, Шарлотта прежде всего дотронулась до кирпичей печки. Они были теплые. У Шарлотты сладко закружилась голова. Она уже готова была рухнуть на пол у печки, когда на столе, сколоченном из потемневших от времени толстых досок, увидела раскрытую книгу. Старинный томик с шершавыми страницами. Опершись на скамью, она склонилась над книгой. Буквы почему-то стали мерцать, таять, как той ночью в поезде, когда ей приснилась улица, где жил дядя. Но теперь они дрожали не потому, что ей снился сон, а потому, что глаза застилали слезы. Книга была французской.
Старуха вошла и, казалось, ничуть не удивилась при виде худенькой молодой женщины, вставшей со скамьи. С сухих веток, которые она несла под мышкой, на пол спадали длинные снежные нити. Увядшее лицо вошедшей ничем не отличалось от лица любой старой крестьянки в этом сибирском краю. Губы, покрытые тонкой сеткой морщинок, дрогнули. И из этих губ, из иссохшей груди этого неузнаваемого существа зазвучал голос Альбертины, голос, в котором каждая нотка осталась прежней:
– Все эти годы я боялась одного – что ты сюда вернешься!
Таковы были первые слова Альбертины, обращенные к дочери. И Шарлотта поняла: все, что они обе пережили со времени расставанья на платформе восемь лет тому назад, все бесчисленные жесты, лица, слова, страдания, лишения, надежды, тревоги, крики, слезы – весь гул жизни отозвался в этом единственном эхе, которое не хотело умирать. Встреча, такая желанная, такая пугающая.
– Я хотела, чтобы кто-нибудь написал тебе, что я умерла. Но началась война, потом революция. И опять война. Да к тому же…
– Я бы не поверила письму…
– Да к тому же я говорила себе, что ты все равно не поверишь…
Мать бросила ветки у печки и подошла к Шарлотте. Когда в Париже Альберти-на смотрела на свою дочь из открытого окна вагона, той было одиннадцать лет. Теперь ей скоро должно было исполниться двадцать.
– Слышишь? – шепнула, просияв, Альбертина и обернулась к печке. – Мыши, помнишь? Они все еще здесь…
Позднее, сидя у огня, разгоравшегося за маленькой чугунной заслонкой, Альбертина тихо сказала, словно обращаясь к самой себе и не глядя на Шарлотту, которая вытянулась на скамье и, казалось, уснула:
– Такая уж эта страна. Приехать легко, но вырваться невозможно…
Горячая вода показалась Шарлотте чем-то новым, незнакомым. Она протягивала руки к тонкой струйке, которой мать медленно поливала ее плечи и спину из маленького черпака. В сумраке комнаты, освещенной только огоньком зажженной лучины, горячие капли напоминали сосновую смолу. Они приятно щекотали тело, которое Шарлотта терла комком синеватой глины. О мыле сохранились только смутные воспоминания.
– Ты очень похудела, – прошептала Альбертина, и голос ее сорвался. Шарлотта тихонько засмеялась. И, подняв голову с мокрыми волосами, увидела, что в потухших глазах матери блестят такие же янтарные капли.
В последующие дни Шарлотта пыталась узнать, каким образом они могут уехать из Сибири (из суеверия она не решалась сказать: «вернуться во Францию»). Она пошла в бывший губернаторский дом. Стоявшие у входа солдаты ей улыбнулись – добрый знак? Секретарша нового начальника Боярска предложила подождать в маленькой комнате – в той самой, подумала Шарлотта, куда ей когда-то выносили остатки обеда…
Начальник принял ее, сидя за массивным письменным столом. Шарлотта уже входила в кабинет, а он все еще продолжал что-то размашисто подчеркивать красным карандашом на страницах какой-то брошюры. На его столе высилась целая стопка таких брошюрок.
– Здравствуйте, гражданка, – сказал он, протягивая Шарлотте руку. Начался разговор. И Шарлотта с недоверчивым изумлением обнаружила, что все высказывания чиновника походили на странное искаженное эхо задаваемых ею вопросов. Она говорила о Французском комитете помощи, а эхо отзывалось ей краткой речью о том, какие цели преследуют западные империалисты под видом буржуазной благотворительности. Она упомянула, что они с матерью хотели бы добраться до Москвы, а потом… Эхо перебило: силы иностранных интервентов и классовые враги внутри страны пытаются подорвать восстановление молодой Республики Советов…
После пятнадцати минут такого собеседования Шарлотте захотелось крикнуть: «Я хочу уехать! Вот и все!» Но абсурдная логика разговора уже не выпускала ее из своих тисков.
– Поезд в Москву…
– Саботаж буржуазных спецов на железной дороге…
– Моя мать нездорова…
– Страшное экономическое и культурное наследство, оставленное царизмом… Наконец, обессилев, Шарлотта слабо выдохнула:
Послушайте, верните мне мои документы…
Голос начальника словно бы споткнулся о препятствие. Лицо его исказилось. Не сказав ни слова, он вышел из кабинета. Воспользовавшись его отсутствием, Шарлотта бросила взгляд на стопку брошюрок. Название совершенно ее озадачило: «Покончить с половой распущенностью в партийных ячейках (рекомендации)». Эти-то рекомендации начальник и подчеркивал красным карандашом.
– Мы не нашли ваших документов, – сказал он, вернувшись.
Шарлотта стала настаивать. И тут произошло то, что было столь же неправдоподобным, сколь логичным. Начальник разразился потоком такой брани, что, несмотря на два месяца, проведенные в набитых поездах, Шарлотта обомлела. Он продолжал ее ругать, даже когда она уже взялась за ручку двери. И вдруг, приблизив свое лицо к ее лицу, прошипел:
