и ешь. Ешь, ешь, жилистое мясо никому не нужно. Эй, Звонкий Голосок, позаботься о ней сегодня, покажи, как мы живём.
Имара ушла. Нуру села на край скамьи, где ей освободили место, и посмотрела перед собой. Ей ничего не предлагали, и она ничего не взяла.
— Бери, — толкнула локтем соседка, и Нуру несмело потянулась к хлебному ломтю.
— Ждёт, чтобы ей прислуживали, — насмешливо сказала другая.
— Что ты, Медок, будто не помнишь, какими были мы сами!
Соседка придвинула миску с сотами, положила рыбу на другой ломоть хлеба, побольше, и сунула в руки Нуру.
— Я такой не была, — ответила её подруга.
Перед Нуру уже поставили кружку, налили молока. Женщина от печи принесла каши. Подкатился и замер, ткнувшись в миску, жёлтый фрукт.
— Как тебя зовут? — спросил кто-то.
— Нуру…
Девушки рассмеялись.
— Это имя забудь, — сказала соседка, маленькая, темноглазая, с ямочками на щеках. — Нуру умерла. Всё, нет! Имара дала тебе имя? Я — Звонкий Голосок, потому что люблю петь.
— И болтать, — сказал кто-то, но Звонкий Голосок только фыркнула и продолжила:
— Вон там, видишь, Быстрые Ножки.
Она указала пальцем, и девушка, сидящая на другом конце стола, наклонилась и помахала рукой.
— Пляшет на мужских сердцах! Вот Тростинка, высокая и гибкая, а ты?
— Синие Глазки, — пробормотала Нуру, не поднимая взгляд.
— Покажи, покажи! — воскликнула соседка и, обхватив ладонями лицо Нуру, заглянула в глаза. — Правда синие! Сестрички, посмотрите: синие глазки!
Все хором ахнули, всплеснули в ладоши и подобрались ближе. Кто лёг грудью на стол, кто обошёл. Каждая тянула Нуру к себе, и некуда было деться от чужих глаз и улыбок, от ладоней, пахнущих душистым маслом. Кто-то гладил по волосам, кто-то обнял за плечи. Только Медок не тронулась с места и продолжала есть, бесстрастно наблюдая за суетой.
— Я Шелковинка, Шёлковая Нить, — сказала, улыбаясь, девушка с кожей цвета обожжённой бурой глины, как у людей из Тёмных Долин.
Заставив Нуру потесниться, она села рядом, обняв за талию, и перебросила косу через плечо.
— Мои волосы как шёлк, и кожа мягка. Потрогай! У тебя, бедняжки, волосы как сухая трава, но это можно поправить, только нужно масло. Возьмёшь у Имары в долг. С таким личиком, с твоими глазками ты выплатишь долг быстро.
— Что волосы, — подала голос Медок, — посмотри на её руки! Они грубы и исцарапаны, ногти обломаны. Какой мужчина захочет, чтобы она его коснулась?
Соседка слева фыркнула и обняла Нуру за плечи.
— Вот Медок, — сказала она. — Сладкий голосок, язык как жало. Злая!
— Злая, злая! — поддержали девушки.
— Говорят, сама сюда пришла остриженная, избитая, на коленях молила, чтобы Имара её взяла.
— Кто говорит? — ударив по столу ладонью, воскликнула Медок. — Никто из вас меня такой не видел!
Нуру выдержала её прищуренный взгляд, золотой, как мёд и небо на закате, когда тухнут угли, и спросила:
— Тебе тоже дали имя за глаза?
— Мне дали имя, — не торопясь, ответила Медок, — за то, что мужчинам со мной сладко. Я знаю, что сказать, а когда нужно, молчу. Мой танец разжигает их кровь — куда уж тебе, Быстрые Ножки! — и одним только голосом я могу обольстить. Может, Сладкий Голосок и гордится собой, но запою я, и о ней забудут.
— Злая! — надув губы, воскликнула Сладкий Голосок.
— Мои волосы и кожа мягче, чем у Шелковинки, — продолжила Медок, — и на ложе я жарче, чем Уголёк, и гибче, чем Тростинка. За ночь со мной однажды дали золотой палец, за одну только ночь — а тебя, Синие Глазки, небось целиком купили за меньшее, но ты и того не стоила.
Отодвинув миску, она поднялась.
— Может, ты и лучше всех нас, — сказала Звонкий Голосок, — а всё-таки синих глаз у тебя нет и не будет. Вот, ты боишься, что Синие Глазки станет лучше тебя. Завистница!
— Завистница, завистница! — раздались голоса, поднялся шум. Медок не стала спорить и вышла, покачивая бёдрами, будто не спешила и ничего не слышала.
— Ты седьмая, — сказала девушка с другого края стола, полногрудая, с такими длинными и тёмными ресницами, что они, казалось, отбрасывают тень, и голос её был глубок. — Семь — счастливое число. Ничего не бойся, Синие Глазки, ты достаточно хороша. Мужчины будут тебя любить.
— Я буду разливать вино, — возразила Нуру, — и протирать столы. Я хочу трудиться честно, как учат в храме, Имара позволила, и пусть эта жизнь трудна, но когда я стану глиной, Великий Гончар в награду вылепит мне лёгкую жизнь. В храме говорят, что женщины из дома забав пусты и не знают забот, и когда уйдут к Великому Гончару, он слепит из них даже не людей, а прибрежных птиц-бегунков. Придётся им вечно бегать за волной и от волны, чтобы только найти пищу и насытиться!
В кухне стало тихо. Даже женщины, что чистили котлы, бросили работу.
— Думаешь, ты лучше нас? — спросила Тростинка.
— И мы такими были, — сказала Шелковинка и обняла Нуру за талию ещё крепче. — Ничего, сестрёнка, разливай вино, да не спеши судить. Помалкивай и больше слушай. Повернётся гончарный круг, настанет день, и кто-то напомнит тебе твои же слова… или нет, мы не так жестоки. А теперь ешь.
Шаба не делился пищей, и накануне Нуру дали только воду, оттого дважды просить не пришлось. Она съела и хлеб с рыбой, и кашу из зёрен, и сладкий жёлтый плод, и ещё рыбы с хлебом, запивая молоком. Девушки уже не ели — с улыбками придвигали кусок за куском, а Нуру, торопясь, тянула их в рот. Она не знала, сколько времени отведено на еду и не велят ли ей сейчас работать.
— Оголодала, бедная, — сказала женщина от печи. — Небось раньше ела только суп из варёной рыбьей чешуи! Ну, доедайте и идите: будем разжигать огонь, нечего вам в чаду сидеть.
Нуру сунула в рот последний кусок, утёрла губы, и её подхватили под руки и со смехом повлекли прочь. В белых одеждах, черноголовые, суетливые и шумные, девушки и впрямь походили на птиц-бегунков.
— Ты уже видела дом? — спросили они. — Покажем ей, покажем!
Нуру привели в зал, сейчас пустой, где вокруг низких тёмных столов лежали подушки, округлые и плоские, алые и узорные. Тянулись арки вдоль стены — охра и золото, проёмы затканы багровым.
Быстрые Ножки легко вбежала в арку, и, хлопнув в ладоши, подняла руки и плавно качнула бёдрами. Под хлопки девушек она танцевала, улыбаясь и прикрыв глаза, светлая на тёмном, и ещё двое встали слева и справа от неё. В обрамлении арок они изгибались и манили призывно, поглядывая из-под ресниц, а
