– Да, но хочу знать, что они усвоили.
– Но, послушайте. Я не на испытательном сроке. Вы безусловно можете предоставить своим штатным сотрудникам делать дело, которое они лучше знают.
– Я не могу доверять штатным чуркам. Должен знать, чем они занимаются.
– Тогда мы, наверно, все чурки, да?
– Таково правило. Дважды в семестр отчет. Принесите сегодня.
Вертящейся дверью не хлопнешь, она просто вертится. Эта дверь злобно вертелась. Краббе пришел в учительскую, пылая гневом. Обнаружил там мистера Раджа и мистера Роупера за взаимным рассказом о горестях. Мистера Раджа сманили с Цейлона готовить малайских учителей. Он был человеком богатой культуры, богатством которой делился со всяким и каждым в ходе долгих, медленных, монотонно катившихся монологов. Он уже проработал два года в школе Мансора, преподавая географию в младших классах. Его предметами были Образование и История Азии. Он бесконечно жаловался в учительской на причиненное ему зло. Мистер Роупер был евразийцем, сыном плантатора-англичанина и тамильской женщины низкого происхождения. Никогда не мог простить англичанам подобного мезальянса, хотя он подарил ему уникальную красоту. Высокий, мускулистый, с золотистой кожей, он горько толковал о несправедливости, совершенной по отношению к нему еще до рождения. Теперь Краббе слышал:
– Я просил повышения, а мне не дали. Почему? Потому что не белый, не оранг путе. Говорят, квалификация невысокая, но, можете поверить, не имеют в виду университетскую степень. Вижу я, что у них на уме. Все время думают: не оранг путе. Грязный, его и так можно держать, деньги для оранг путе.
Впрочем, ему принадлежала каучуковая плантация и самый лучший в Куала-Ханту автомобиль. А Краббе завидовал в первую очередь необычайной физической красоте, красоте, которая была для ее обладателя позорной печатью. Как трудна жизнь евразийца.
Радж забурчал в ответ. Длиннущие слова текли невразумительным звуковым потоком. Тихая оргия горечи продлится до звонка.
Краббе сел за свой стол, заваленный книгами без пометок, положил голову на потные руки. Из дальнего угла слышал австралийскую речь Крайтона, рассуждавшего про Шекспира и Бэкона. Крайтон преподавал английский. «Я должен хотеть вернуться домой, – думал Краббе, – как Фенелла. Я должен был жутко устать от здешней неразберихи, обскурантизма, предрассудков насчет цвета кожи, лени, невежества и не желать ничего лучшего холодной каменной деревенской английской школы. Но я люблю эту страну. И хочу ее защитить. Иногда, перед самым рассветом, мне кажется, будто я как бы вмещаю ее в себя, заключаю в себе. Чувствую, что я ей нужен. Абсурд, ибо змеи и скорпионы готовы меня ужалить, пьяный тамил собирается пырнуть ножом, малайский мальчишка когда-нибудь впадет в амок и попробует разорвать меня на куски. Но это не имеет значения. Я хочу жить здесь, хочу быть нужным. Несмотря на пот, лихорадку, жгучую жару, москитов, террористов, дураков в клубном баре, несмотря на Фенеллу».
фенелла. Долгое школьное утро тащилось к концу, жаркому, душному. Белые рубахи промокли пот капал на расплывшиеся чернила в тетрадях, слова растекались; даже туан Хаджи Мохаммед Hyp, учитель-малаец, вынужден был снять тюрбан, чтобы было удобнее вытирать голову. Вентиляторы вертелись с максимальной скоростью, но взбивали воздух столь же бессильно, как кулачки капризного ребенка. Сегодня рано прозвенел звонок.
Фенелла Краббе вылезла из постели, как только услышала первых возвращавшихся велосипедистов. Мальчики собирались к ленчу. Виктор будет, как минимум, через пятнадцать минут, если его кто-нибудь не подвезет. Он обычно отказывался и шел пешком. В наказание. Фенелла не все это время спала. У нее на тумбочке рядом с кроватью стоял кувшин с теплой водой, час назад бывшей льдом. А еще бутылка джина и блюдце с нарезанным лаймом. Легкий приступ лихорадки, а джин помогает. В ногах кровати лежал номер «Персвейжн», томик стихов Джона Бетджмена, литературная критика профессора Клинта Брукса. Чуть дрожавшие руки держали сегодняшний выпуск «Тимах газетт», дурно отпечатанную тряпку с немногочисленными заголовками: «Коммунисты-террористы выдавливают глаза долбильщикам»; «70-летний китаец обвиняется в изнасиловании»; «Угроза бунта в Сингапуре». Она с интересом прочла о созданье в Тимахе Общества любителей кино, которое будет собираться раз в две недели. Первыми были объявлены фильмы: «Броненосец «Потемкин», «Кабинет доктора Калигари», «Кровь поэта», «Метрополис» и «Вечерние гости». Жутко смешно, что у них нет машины, а Виктор, похоже, не хочет дружить ни с одним из местных европейцев; у всех европейцев – кроме супругов Краббе – были автомобили. Она чувствовала, что в Тимахе должны найтись люди ее типа, люди, которые говорят о книгах, о балете, о музыке. Если бы только они с Виктором вступили в это самое Общество любителей кино. Но что толку, когда нет машины? Почти пора Виктору бросить эту глупую чепуху, нежелание снова садиться за руль. Сама она машину не водит, но зачем делать мужнино дело? Пускай он ее возит. Может быть, можно себе позволить нанять шофера, – скажем, за восемьдесят долларов в месяц. Но Виктор упрямо не хочет покупать машину. Вроде человека, который боится воды и даже не сидит на пляже. В каком-то смысле так оно и есть. В Тимахе имеется плавательный клуб. Он купаться отказывается, значит, ей туда ходить нельзя. Но, в любом случае, как обойтись без машины? Без машины нельзя жить в Малайе. В Малайе в любом случае нельзя жить.
Фенелла полотенцем вытерла с лица пот. Может, удастся уговорить его купить машину, чтобы она научилась водить. Но кто ее тут научит? Опять же она слишком нервная, чересчур напряженная. На дорогах опасно, кругом как попало ездят велосипедисты и велорикши. Подкрашиваясь, проклиная пот, от которого пудра слипалась в комки, она страдала по Лондону, где приплясываешь от холода по вечерам; по балетам, по концертам. Цивилизация возможна лишь в умеренном климате. Об этом она написала стихи:
Где начинается пот, ничего не начнется.Пускай даже свершается жизни тур,Кружится в кольцах пыли, как Сатурн,Но все творчество – сотворение сухих картин,На которых всегда стоит подпись сухого солнца.
Слышалось, как мальчишки визгливо входят в столовую внизу, не слушаясь неуверенного лая старост. От шума у нее в голове застучало. О господи, надо ж такому добавиться к полнейшей некультурной дьявольской пустоте. Теперь начался шум и продлится до игр. Шум от всей души до обеденного времени. Шум до и после домашних уроков. Шум в дортуарах. Почему Виктор их крепче не держит в руках?
Послышались шаги Виктора, входившего в гостиную, шаги усталого мужчины. Фенелла в халате вышла навстречу. Он поцеловал ее в щеку, она ощутила пот у него на верхней губе. И лицо у него было покрыто потом.
– Рубашку перед ленчем смени, дорогой, – сказала она. – Эта промокла.
– Чертовски жарко было идти домой. По утрам не так плохо. Можно мне выпить? – И он рухнул в кресло.
Ибрагим слышал, что он пришел, и со стороны дальней кухни послышалось дребезжание стаканов и бутылок. Ибрагим вошел с подносом, улыбаясь хозяину, одетый в шелк – широченные рукава, широченные шаровары. Прядь волос спереди выкрашена в живой красный цвет.
– Ради бога, не старайся походить на Бутби, – сказал Краббе.
– Туан?
– Впрочем, риска никакого. Никто не назовет Бутби хорошеньким мальчиком.
– Сайя тидак менгерти, туан.
– Я говорю, мило выглядишь. Иту чантек, Ибрахим.
– Терима касен, тпуан. – Ибрагим вышел, расплывшись от удовольствия, виляя задом.
– Не надо бы его поощрять, – сказала Фенелла. – Я не возражаю против небольшой эксцентричности, но не хочется дойти до точки, когда люди будут смеяться над нами.
– Люди над нами смеются? Из-за Ибрагима? – Краббе выпил кружку лимонного сока с двойной порцией джина. – Надо нанять какого-нибудь древнего китайца с кислой физиономией, который в наше отсутствие выхлещет бренди? Я правильной процедуры не знаю. Лучше проконсультируюсь в окружном управлении.
– Ох, не будь идиотом. – Фенеллу еще била дрожь. После долгого сна со снотворным она всегда себя чувствовала обессилевшей и раздраженной. Лихорадка не проходила.
– Извини, дорогая. – Он поспешно вспомнил про свои обязанности перед ней, о заслуженной ею жалости. – Утро выдалось адское. Бутби мне на нервы подействовал.
Она не спросила, чем Бутби подействовал ему на нервы. Пошла на веранду, огромным полукругом бежавшую вокруг всего этажа.
– Кажется, вообще нет никакого воздуха, – пожаловалась она. Краббе смотрел, как она наклонилась над каменной балюстрадой, пытаясь глотнуть воздуха с зеленой лужайки внизу. Высокая, элегантная, в тонком цветном халате, с золотистыми волосами почти до плеч. Он поставил вновь налитый стакан и направился к ней. Обнял, чувствуя влагу сквозь тонкую материю халата.
