давно закрепилась репутация умелого и твердого полководца. Страстно́е восстание принесло ему добрую славу мужественного патриота. Первое и второе в равной мере сделали князя привлекательной фигурой в глазах руководителей нижегородского земства. Именно Пожарский был призван ими на высший командный пост, хотя ополчение могло заручиться поддержкой фигур значительно более знатных, то есть стоящих гораздо выше — по меркам мирного времени.
В годы Смуты нижегородцы жили иначе, нежели бо́льшая часть России. Важно понимать: их край сохранил свободу от чужеземного владычества и не поддался на уговоры тушинцев. Порой волю Нижегородчины приходилось отстаивать вооруженной рукой. И тамошние жители хотели бы взять себе в воеводы не только «прямого» человека, но еще и полководца, овеянного лаврами побед. В этом смысле Пожарский оказался духовно родствен всему нижегородскому обществу: и он не уклонялся в кривизну, и он не боялся поляков.
В Пожарском здесь увидели… своего.
По летописям и документам того времени трудно реконструировать во всех подробностях, как происходили переговоры. Источники в некоторых местах излагают эту историю слишком бегло — деталей не различить! — а в некоторых даже противоречат друг другу. В иных случаях лишь воображение помогает восстановить картинки, размытые потоком времени.
Мы можем представить себе, как произошла великая встреча двух исторических личностей по имени Козьма — Минина, носившего это имя с детства, и Пожарского, более известного под именем-прозвищем Дмитрий. Очень разные люди. Но оба отличались бескорыстием или, как говаривали в ту пору, бессребреничеством. Именно такое свойство характера было и у их святого покровителя — Космы-врачевателя, слывшего добрым бессребреником.
Допустим, в тот вечер, когда они впервые заговорили друг с другом, шел дождь…
Осень выдалась холодной.
Дорогу развезло, с неба сеялся на землю ледяной дождь. Лес в сумерках стоял темной громадой — ни птичьего крика, ни ветерка. Телеги тонули в лужах, выросших до размера озер.
Деревни словно вымерли. Огоньков не видно, не идет к небу дым от очагов, не мычат коровы, не ржут лошади. Должно быть, разбежались хозяева… Нет им защиты, а разбойный люд повсюду и везде. Вот и ушли крестьяне в леса, живут в землянках, прячутся от чужих глаз, от жадных рук.
120 верст от богатого града русского — Нижнего Новгорода — до глухого села Нижний Ландех. Долго идет обоз, долго, устали люди, промокли, иные уже разболелись. Вон сидит в телеге Феодосий, настоятель большого Печерского монастыря, и надрывно кашляет. Худо ему.
Но до села нужно добраться, чтобы довершить земское дело. Так люди просили, так надо Нижнему и всей Руси.
Предводитель небольшого обоза ехал на низкорослой, но крепкой татарской лошаденке. Тревожные думы не покидали его.
Москва захвачена неприятелем. Взяли ее поляки с литовцами, спалили и ограбили. Стоит под ее стенами малая русская рать, голодает, кровь льет, а отбить столицу не может. Слабовата. Да и много там казачьего злодейства: не Москву спасать казаки пришли, а грабить срединную область России. Благо она богата…
Иная нужна сила — больше и чище. Чтобы люди шли в бой ради Христа и Отечества своего, веру и землю оборонять, а не за прибыток.
Вроде согласились лучшие мужи нижегородские с таким рассуждением. Такая рать начала собираться. Серебра на нее поднакопили, хлеба свезли отовсюду. Отряд смоленских дворян — 600 бойцов или немногим более того — приютил Нижний ради такого дела. А лада меж ополченцами нет! Одни себя величают, мол, высокий род, никого старшим над собою не признаю! Иные пустились в безделье, пьянствуют. Третьи же на поляков идти боятся, говорят: «Мы ратным хитростям не обучены, куда нам на панов с дубьем да кольями! Всех порубят…» Настоящий воевода нужен. Храбрый. Искусный. А главное — честный! Такой, чтобы всякий ополченец был уверен: этот душой не покривит, врагу своих на расправу не отдаст.
Но где такого взять? Все ныне кривы. Прямых нет! Воеводы сколько раз убегали с битвы? Великие бояре, лучшие русские рода — и те открыли ворота Московского Кремля жадным полякам! Государя Василия Ивановича добровольно отдали в плен чужеземцам-католикам… Чего ждать от простого народа, когда столпы царства — изменники?!
Один остался прямым, один за все Московское государство ответчик — патриарх Гермоген. Он ни православию не изменил, ни земле, ни царю. Из неволи, неприятелем за сторожи посаженный, передал патриарх грамотку в Нижний: «Стойте за веру неподвижно!» Еще писал: «Унимайте грабеж, сохраняйте братство и, как обещались, положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили».
И всего один воевода отыскался, дравшийся без страха и за совесть с иноземцами, которые засели в столице. Кровью своей улицы московские полил. Сейчас раны лечит, едва жив, но для дела земского — лучший, излюбленный голова. Ему поклонились гордые нижегородцы. Ни перед кем они шапку не ломают, спины не гнут, но перед ним гордость свою оставили. Доблестный человек! Большой богатырь.
Ан нет, не вышло. Всех прогнал: «Подите прочь! Не верю я вам!»
Ни с чем ушло посольство нижегородское.
И вот ныне едет по размокшей дороге малый обоз. Епископ Нижегородский да торговые люди, да стрельцы, да дворяне, да простой люд послали с обозом его. Дали наказ: «Ты всему нашему делу начало. Ты речист и затейливому слову умелец. Если ты не склонишь воеводу на нашу сторону, кто ж еще склонить его сможет?» Еще послали с обозом настоятеля Печерской обители, а в телеги насыпали крупы, зерна, солонины. Поклонись, мол, гостинцем большому воеводе, без гостинца какое дело делается? Авось, хороший гостинец его к нам притянет.
Но разве уместно гостинцами душевную прямоту покупать?
Вот и село. Благо отсюда не разбежались крестьяне: видно огни, дымы, запах человеческого жилья.
У ворот встал обоз. Из-за высокого частокола послышался недовольный голос:
— Чего надо? Кто в этакий дождь приволокся?
— Мы ко князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому с поклоном от Нижнего Новгорода. По великому делу.
— Себя-то назови, невежа!
— Козьма, Минин сын, выборный земский староста. А со мной подарки от всей Нижегородской земли. Хлеб, да крупа, да солонина…
Из-за частокола долго не отвечали. Видно, послали человека к воеводе, пусть-де он решит, принимать ли незваных гостей по вечерней поре.
Затем до слуха приезжих донеслось:
— Гнать велел князь тебя и всех прочих. Ему хлеб ваш ни к чему, своим проживет.
Тогда с телеги, кряхтя, слез Феодосий. Прокашлялся от души и звонким, привычным к церковному пению голосом сообщил:
— Это я, настоятель Печерского монастыря. Сам владыка послал меня с увещеванием к воеводе. Пусти, не гневи Бога.
За преградой часовые спорили и ругались, потом воцарилась тишина. Явно, опять
