— Погодь, погодь, навьи — это же восставшие из могил мертвецы? Вредоносные духи? От них еще обереги помогали?
— Не совсем так. Дружок считал, что молодому воину для опыта нужно повоевать на чужой земле и без пощады. Ну а там всякое может быть, поэтому по живым воинам справлялась всамделишная тризна, как по умершим. Что там ни произойдет — а дух воина будет уже в благости, не вернется мстить неупокоенным. Ну и вели они себя на войне как на войне, нравы тогда были простые.
— А при чем тут тогда руны и обереги? Опять же навьи невидимы вроде, хоть и на конях?
— Ха, соседи-то ведь тоже разные. И в родстве есть и торговые партнеры и всякое такое. Вот для того, чтоб свояков от чужаков отличать и вводилась система опозновательных знаков. Воин видит — ага, на избе руна, или оберег годный, значит — этих резать нельзя. Зато у них и коню корм можно взять и еду себе и в баньке помыться. Но — уважительно, у своих берешь. А те помнят — навью в глаза глядеть нельзя, чтоб потом случись что — честно сказать — не видал никого. Так что руны — обереги — это банально опознавательные знаки.
— Лихо. И что потом?
— А потом воины возвращались с добычей "из-за речки" и отмечалось их новое рождение и после этого они уже не навьями, а людьми — возвращались по домам.
— Ну в общем такое конкретно раньше не слыхал, хотя похожие свидетельства о воинах-волколаках у многих народов есть. Причем для своих такие воины олицетворяют добро, только чужим злы. Как у немцев — вервольфы. И даже вроде как Богу угодны. То есть хоть и тьмы приспешники, но не Дьявола слуги, наоборот. И вот это — тоже очень характерно — как ты говорил: три фазы.
— Это когда я такое говорил? — морщится Енот.
— Да только что — сначала выделение инициируемого из племени — в твоем рассказе тризна, потом собственно инициация в том виде, что предлагалась, а по окончании — возвращение в племя уже полноправным членом.
— Членом в племя? — скорее по обязанности неохотно хохмит собеседник.
— Ну да. Ровно та же структура, что у запорожцев, что у людей — крокодилов. Так что вписывается. К слову у тех же эсэсманов, что удрали в Аргентину та же структура. Или у наших бандосов, ставших олигархами и банкирами. И никаких проблем, проблемы у тех, кто не вписался обратно в общество.
— Вот-вот. Если вовремя "из-за речки" не вернешься, получается кисло. Знакомец мой, историк этот, толковал, что если кто не возвращался вовремя, то опоздавших могли и по-настоящему прихоронить. Такой "застрявший в навьях" уже своим становился опасен.
— А, ну это видал. Называется нынче вьетнамским синдромом, хотя и описано до Вьетнама и интернациональное, когда человек возвращается в мир, а война в нем остается. Очень дескать турдно возвращать из такого состояния, надо потратить сотни часов у психоаналитиков и вообще лечиться долго и упорно. По мне так чушь.
— Это потому, что ты не воевал — отвечает Енот.
— Да ничего подобного! — у наших солдат после Отечественной никаких синдромов не было.
— То-то бандитизма было выше крыши и еще черпачок.
— Ну, так мужчины на фронте, а всякая мразота голову подняла. Кот на крышу — мыши в пляс. Но мне кажется, что когда воин воюет на правильной войне и свою правоту понимает — то не будет у него синдромов. А вот когда вместо войны невнятное наведение конституционного порядка или еще лучше исполнение интернационального долга, да и нанесение демократии, к слову, тоже из того же новояза — да еще газеты пишут о тех кто оттуда вернулся как о кровавых монстрах и садистах, да еще и судят по законам мирного времени — вот тогда у вояк крыша-то и съезжает. И синдром цветет.
— Теоретик! Ты сам-то таких видал? Которые "за речкой застряли"?
— Видал. Даже уже в ходе Беды такое видал — проезжали мимо блокпоста, попросили паренька глянуть. Еще весной, да. Я им толковал, что не психиатр, да за десять минут ничерта не пойму, но Ильяс в их положение вошел, так что по приказу осмотрел, побеседовал.
— И что?
— Да ничего. Рефлексы немного снижены. Реакция слегка заторможена, неразговорчивый. Мне-то ребята с блокпоста наговорили, что совсем безбашенный отморозок, морфов гробит почем зря, сам их ищет, и по спасении штатских — тоже отличился, но явно съехал с рельсов. Не то смерти ищет, не то еще что.
— Чем дело кончилось?
— Ну, понятия не имею. Мы вообще-то там считай случайно были, так что так. Единичная визитация. Единственно, что точно могу сказать — у этого малого резко уменьшились потребности. То есть до самых минимальных — поспать в тепле, поесть еду.
— Попить воду.
— Ага. Еда и патроны — весь диапазон желаний.
— А, ну тогда похоже. На войне-то поспать, да поесть — вся радость. А без патронов этим себя не побалуешь.
* * *
Виктору и в голову не могло придти, что его жена как раз в этот момент попивает крепко сваренный кофе и заедает аж фуагрой или как там еще утиную печень называют. И четыре сорта сыра в корзине. Оттуда, из глубины болот и лесов, где он как раз колобродился в забытой богом деревушке с кучкой никудышников, такое представить было трудно. Как всегда бывает у всех людей, легко привыкающих к хорошему и начинающему это хорошее ценить только потеряв его, Виктор начал осознавать всю величину потери — и чем дальше, тем больше. На самом краешке сознания, правда, проскочила пуганой мышью мысль о том, что теперь он опять — герой и повелитель и раздражавшая самостоятельность слишком своевольничавшей последнее время Ирки уже бесить не будет, но это было мельком. Дураком Виктор никогда не был и отчетливо видел, что дальше будет жить сложно. А еще и чертов Валентин, который в ответ на нотацию, взял и нагло заявил, что теперь ему, Вите, надо будет к пропойце относится иначе, со всем уважением, потому как они тут двое остались, которые что-то могут, остальные — требуха городская или старухи немочные и толку от них — капля. И тут же затребовал себе похмелиться. Вместо похмела он получил в ухо от вскипевшего Витьки. Заперев хама наедине с ведром воды, Витя пошел к Мелании за советом. Сам Витя пил умеренно, да бывало, что и не совсем умеренно, даже что такое похмелье знал по себе, но вот знакомых алкоголиков он не держал, брезговал и не интересовался особенностями их психологии-физиологии. Кто ж знал, что ремонт трактора будет очень важной задачей, а как оказалось без чертового Валентина не починить машинку. Все-таки когда-то давно этот забулдыга вонючий был мастером и даже огрызки мастерства того забытого в разы были больше, чем таланты Витьки в этом плане. Самого-то себя обманывать было незачем.
До Мелании дойти не успел, навстречу с визгом бежали бабы с огорода. Перехватив поудобнее свое ружье, Виктор рванул туда, откуда неслись перепуганные бабенки. Понял, что опоздал — в диком бурьяне — сил косить все не хватало и потому там, где не грядки — топорщилась трава в пояс, колотилось что-то и визжал третий из населения деревушки вроде как мужчинка. Виктор даже его имени не удосужился запомнить — мужчинка был страшно труслив, слабосилен и не слишком умен. Пользы от него было мало, но Ирка надеялась, что сможет все же и его со временем приспособить. Во всяком случае в свиарнике он хоть чем-то занимался, потому как кроме свиней никто его высокопарные речи слушать не хотел, а свинки ничего, слушали. Ирка не мешала, понимала, что из литературного критика трудно переквалифицироваться в свинари. А на большее мужчинка был не способен, кроме как ругать высокомерно сделанное другими.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
