солому и поспать. Сын с дочерью, никогда прежде не возражавшие, прижались к матери, висящей в оборванном мокром ханбоке посреди конюшни, от которого шел пар в стылом воздухе. Сонъи с Хванге намотали на мать те тряпки, что принесли солдаты, а потом зарылись в солому.
Сумасшедшая ночь почти окончилась. Дети, не сомкнувшие за нее глаз, вскоре забылись тяжким сном. Несчастная мать посмотрела на сына и дочь, чьи головки темнели в золотистых стеблях и вздохнула. Хванге с годами обещал стать копией отца. Она закрыла глаза, и слезы из-под опущенных ресниц сбежали по щекам. Уходя от боли, она вспомнила любимого, своего Шиу. Вспомнила их первую встречу больше двадцати лет назад.
Ей тогда было лет двенадцать. Они с отцом пришли к советнику по делу — требовалось оформить какие-то бумаги, и Елень увидела его. Высокий, красивый, такой обаятельный, что его забавный наряд и прозрачная шляпа ее не насмешили. Она даже не заметила, какого цвета был его ханбок. Ей было двенадцать, а она смотрела на молодого мужчину, который был старше ее на 15 лет, и видела в нем именно мужчину. Не чиновника, не друга отца, а мужчину. А какая улыбка у него была!
Когда корабль разнесло в щепы, и ее едва дышащей привезли в Хансон, он уже ждал ее на причале. Сам поднял на руки и сам отнес в паланкин. Приходил каждый день, рассказывал какие-то истории. Она, умирая от воспаления легких, лишь слушала и улыбалась. А потом приехал какой-то косматый старик, заросший шерстью до глаз. Он долго ходил вокруг, что-то мычал, ударяя в бубен. А после наклонился вдруг к ней, и она обомлела — на морщинистом черном лице сияли синие глаза.
Когда пришла в себя, то поняла, что болезнь отступила. Дышалось легче, и тело утратило ту страшную тяжесть, из-за которой Елень даже руки поднять не могла. Пак Шиу обрадовался. Он поспешил к ней и долго держал за руку. В тот день четырнадцатилетняя девочка решила, что если останется в живых, то она хотела бы всю жизнь держать эту руку, держать до самой смерти.
Возвращаться ей было некуда. И если в первое лето после выздоровления она не уехала потому, как Пак Шиу боялся ее такой слабой отпустить, то спустя год чиновник с неохотой, но все же заговорил об отъезде. Елень загрустила. Куда она вернулась бы? Кто ее там ждет? Матери давно уж нет на этом свете, отца поглотила пучина. Родня? Вот только обе тетки живут очень далеко от родного города. В самом Пекине живут. Конечно, они возьмут ее, вот только самой девочке совсем не хотелось к теткам. Пройдет еще год-два, и выдадут ее замуж, не спросив, а люб ли ей будущий муж. А как выйти за кого-то, когда сердце уже отдано? Поэтому при двух живых тетках она считала себя сиротой. Пак Шиу тоже давно осиротел, а потом и овдовел. Только сынишки одни, как отрада души.
Елень считала дни до прибытия корабля и пела грустные песни мальчикам, росшим без матери. Однажды Шиу вернулся очень поздно и увидел ее в комнате сыновей. Она сидела на полу, а мальчики спали, положив черные головки ей на колени, один с одной стороны — другой с другой. Девушка не увидела Шиу, пела и смотрела на мальчишек. За два года она привязалась к ним. Разлука с ними ей казалось невыносимой. Через два дня придет корабль и увезет ее отсюда навсегда! Горячие слезы скользнули по щекам и упали на детские личики. Елень тут же смахнула слезы с лица. У Шиу сжалось сердце — он впервые видел, как девушка плачет. Она ни разу за все это время не плакала. Даже на похоронной церемонии, что устроил он для ее отца.
— Не хочу уезжать, — тихо проговорила девушка по-мински, но мужчина, стоящий в тени, услышал. Услышал и понял. В сердце оборвалась какая-то струнка, и он вышел из тени. Она вскинула заплаканное лицо на него, обомлев. А он осторожно подошел, неслышно, как кот, и опустился рядом с ней на колени. Впервые провел рукой по девичьему лицу, вытирая слезы. Она, затаив дыхание, следила за ним.
— Если не хочешь… уезжать…, — вдруг тихо проговорил он, и от его низкого голоса у Елень побежали мурашки по коже, — оставайся! Оставайся здесь… со мной.
Через два дня корабль уехал без нее. Она осталась со своим любимым Шиу. А спустя несколько месяцев они поженились.
Никто больше не вытрет ее слез. Никто никогда не утешит. Нет больше тех любящих глаз, того сильного бесстрашного сердца…
Минувшей ночью все произошло очень быстро. Шиу едва успел выхватить меч, как их дом заполонили чужаки. Благо все комнаты недалеко друг от друга. Это она так настояла. Простенки легко вспороть простым ножом, что Елень и сделала, прорываясь к детям. Схватив Сонъи и Хванге, под защитой Хвансу и Хванрё, они смогли вернуться в гостиную. Там был лаз… но не успели. Пока, ломая ногти, Елень отдирала циновку с пола, сыновья отбивались от нападавших. А их все не убывало. Закричала Сонъи, которую за косу потащили из комнаты. Хванрё бросился на выручку сестре. Елень тоже схватили и выволокли во двор. В комнате остались лишь старшие сыновья и много-много чужаков. Хванге рвался из рук, но какой-то солдат ударил ребенка так, что тот пушинкой отлетел. Мать попыталась вырваться, да куда там! Столько рук вцепилось — не вырваться. И тут пронзительно закричала Сонъи:
— Хванрё-орабони[1]!!!
Мать вскинула глаза и обмерла. Ее старший мальчик сидел у сундука, держась обеими руками за древко копья, торчащее из груди.
Сердце гулко стукнуло еще раз.
И все.
У нее ничего не было: ни меча, ни серпа, она даже не осознавала, что делает и как. Ее поглотила лишь одна мысль — спасти детей и прорваться к Хвансу, которого зажали в комнате. Как, каким образом она это сделала, она не могла вспомнить. Кровавая пелена закрывала глаза. Пришла в себя, лишь споткнувшись о ноги Хванрё. А вокруг всё в крови, и трупы врагов тут и там…
Потом пришел он. Не пришел. Влетел в комнату, словно бежал на выручку и боялся опоздать.
Она даже не сразу его узнала. Весь с головы до пят в крови. А клинок, что он держал в руке, блестел начищенной сталью. Такая сталь даже чистая пахнет
