глаза один раз, вздрогнул и очнулся. Закрыл другой — и провалился в сон, неожиданно крепкий.
Разбудили его не слова, а ощущение. Еще не подняв век, Ати почувствовал, что перед ним Зарат. Бальзамировщик откинул полог и вошел в шатер. Карраш нырнула следом.
— Ты можешь спать здесь, с нами, или спуститься на берег. Или выбрать что-то еще. Как больше хочешь, — ровным голосом объявил Зарат из глубины шатра. — Но постелено тебе сейчас тут.
Ати оглянулся: оказалось, корабль стоит, а гребцы оставили свои скамьи. Кто-то из них укладывался на палубе, кто-то раскатисто переговаривался на берегу. Лампы погасли все, кроме двух. Идея спать рядом с Заратом смутила Ати, но он был слишком сонным, чтобы куда-то идти. Так что перебрался на место, которое указала Карраш.
— Я останусь.
Место это было отгорожено расписанной птицами ширмой. Скрывшись за ней, Ати размотал пояс, скинул верхнюю одежду и минуту спустя снова спал. Сквозь этот сон он сперва слышал тихий разговор, а после не слышал уже ничего.
Снились ему хруст и звон, расцвеченные всполохами. Круговерть эта была волшебной. То замедляясь, то вновь пускаясь в пляс мелькали зарницы, и мелкий, переливчатый смех их напоминал звук систра. Потом все стихло, и Ати понял, что стоит на носу корабля. Это был и «Осенний цветок», и не он в то же время, все корабли мира и ни один из них. Пламя в жаровне трепетало под порывами ветра, а ночь молчала, как молчит в самый темный свой час.
И тут как будто огромные крылья распахнулись во тьме. Ати не видел их, но чувствовал яснее, чем если бы мог потрогать руками. Воронье-черные, своим размахом они едва не задели звезды. Охваченный холодящим восторгом, он смотрел сквозь пламя, — а мгновение все длилось и длилось.
А потом что-то подняло Ати из глубин сна. Еще ничего не понимая, он перевернулся набок и вслушался. Понял, и неловкость сковала его.
Карраш стонала сладко и волнующе. Страсть и сила этого стона так ладно вязались с дневной ее повадкой, что это невпопад поразило Ати. Услышал он и Зарата. Хриплое дыхание, на мгновение перешедшее в рык. Карраш тихо засмеялась и зашуршала одеждой. Затем зевнула и заворочалась, но очевидно не собиралась пока засыпать. В погустевшем воздухе было разлито томление. Оно опаляло Ати, не распаляя его.
Но окажись на его месте другой, тот другой непременно бы этому жару стал сопричастен. Ати не ведал, что творится по ту сторону ширмы, и все же происходящее там было не простой утехой. Но как бы ни хотелось ему теперь лежать где угодно, только не здесь, он заставил себя спать.
Проснулся в следующий раз среди ясного утра. Корабль шел полным ходом, и песня команды подгоняла его. Она-то и разбудила Ати — но разбудила не прежде срока. Бодрый, отдохнувший, он с отдельной радостью понял, что в шатре один. Сел, потом встал и неспешно вынул туалетные принадлежности из сундука. Девушки положили все, что могло пригодиться, но часть вещей он собрал сам. Их пора, впрочем, пока не пришла.
Ати распахнул полог и солнце с ветром хлынули внутрь. Так вот почему корабль несся так быстро, вот почему гребцы позволили себе петь. Не работную песню, а «Трех капитанов», которая слышалась чаще на берегу. Все еще ослепленный, Ати ступил на палубу и осмотрелся. Стоило ему появиться, как пение запнулось, но тут же вновь набрало силу. И, провожаемый уже не двадцатью взглядами, а едва ли двумя, он прошел умыться.
Покончив с туалетом, встал у борта, глядя на воду. Ветер трепал одежду и ерошил волосы, так что они, обычно слишком короткие, чтобы мешать, лезли в глаза. Свет золотился в чистом течении Раийи, а та стремилась вперед через равнину. По берегам, вблизи от реки, зелень исходила летним изобилием, но стоило посмотреть дальше — и все менялось. Здесь, вдали от моря, земля становилась пустынной.
Но пустыней еще не была. Пустыня, знал Ати, лежит дальше. Широким изгибом Раийя кольцевала ее, и добраться в Дош из Силаца можно было не только рекой. Но именно из-за пустыни речной путь считался и скорей, и желанней.
Спиной почувствовав движение, Ати обернулся и увидел, как Карраш накрывает на ковре перед шатром завтрак. Ловко, но не так чтобы очень красиво, она расставила сладости, фрукты и вино, разложила лепешки. Оглядела напоследок — и унеслась звать Зарата. Голод ущипнул Ати, но подходить он не стал. И только когда его — вовсе не сразу — окликнули, вернулся к шатру.
— Доброго вам утра, — поздоровался он с бальзамировщиком.
Тот склонил голову — и больше ничем не показал, что замечает присутствие Ати. Не презрительно и не враждебно, но с такой обескураживающей полнотой, как будто того в самом деле не было рядом.
К полудню Раийя расступилась, и на пути корабля вырос остров. Да не просто остров — сияюще белый, меж каменистых берегов высился храм. Но храм этот давно был покинут. Западная стена обвалилась, а по порталу змеилась трещина. Он оставался, впрочем, до сих пор щемяще красив, теперь даже больше, возможно, чем прежде. И едва стало понятно, что они остановятся здесь для отдыха, Ати поспешил к сундуку.
Достал из него, чуть не выронив, планшет и грифели. Закрыл крышку и устремился к сходням. Но на тех было не протолкнуться: не он один хотел быстрей оказаться на берегу. Наконец, выждав, пока дорога освободится, Ати ступил на землю. И тогда уже не мешкал: обогнав разбредавшихся гребцов, нашел самое тихое, самое безлюдное место на другом конце острова.
Там и сел. Залитый солнцем, храм стремился к небу — такой высокий, что мачта «Осеннего цветка» не доставала ему и до пояса. Ряды тяжеловесных колонн держали теперь легчайшую пустоту.
Ати слышал про это место раньше. Мирдское святилище славилось не один век, пока святость его не была развенчана. Жрецам в Силаце открылось, что место осквернено нечестивым обрядом. Очищение, сочли они, невозможно. И храм, до того богатейший, пришел в упадок, а священник окончил жизнь в изгнании.
Ати знал эту историю хорошо еще и потому, что священник тот был предком матери. За его грехи несла наказание семья, за его грехи Меана Ти-це вступила в брак с чужестранцем. Храмовая кровь не могла выйти из служения, но что это за служение, как почетно оно — решали те, кого тлен порока пока что не тронул.
Ати положил на колени планшет, занес руку с грифелем. Прищурил веки, чтобы солнечное полноводье не топило
