Отделение Тевтонского ордена в Ливонии и было названо Ливонским, если точнее — орденом Святой Марии Немецкого Дома в Ливонии (Ordo Domus Sanctae Mariae Teutonicorum in Livonia).
Ливония была на карте Европы «белым пятном»: в то время как страны, входившие некогда в состав Римской Империи, уже узнали христианство, практически вся Ливония — спустя тринадцать веков после Боговоплощения! — оставалась еще языческой. Дикие племена поклонялись диким, нелепым богам, вырезанным из дерева, сплетенным из соломы или просто камням странной формы. Этим «божествам» приносили в жертву коней, а иногда и людей.
И рыцари взялись обращать дикарей в истинную веру. Бок о бок с проповедниками шли меченосцы. Не следует думать, что бедных беззащитных язычников истребляли или насильно крестили. Не такими уж бедными и беззащитными они были. Обе стороны несли потери; но за ливонскими рыцарями было будущее, и потому они в конце концов одолели.
И страна покрылась замками — центрами фогтий и комтурий. Комтуры возглавляли войска, а фогты, управлявшие меньшими по размеру областями, преимущественно поддерживали порядок. Обычай разделять судебную и военную власть был чрезвычайно древним — еще за семь-восемь сотен лет до Рождества Христова именно так управлялись все большие племена. И это было удобно.
Ежегодно на общем собрании капитула комтуры и фогты отчитывались в своей деятельности. Политика ордена определялась советом магистра, куда входило не более шести высоких должностных лиц.
Полноправными членами ордена были рыцари и священники, которых называли «братьями». В ту пору, когда царь Иван ввел свои войска на территорию Ливонского ордена, братьев насчитывалось всего сто пятьдесят человек. Орден хирел и мельчал: еще за сто лет до нападения русских в нем было не менее пятисот полноправных членов.
Неполноправными членами ордена считались ремесленники и слуги. Братья с кнехтами и вассалами составляли орденское войско. Оно было невелико — не более четырех тысяч человек. Кроме того, имелись наемники и рыцари-добровольцы, которые приезжали в Ливонию на поиски новых приключений.
Ландмаршал — второе лицо после магистра.
И вот теперь ландмаршал в плену, предпоследняя крепость перед Феллином — у русских, и надежды нет. Орден погибает.
Всегда печально оказаться последним. Возможно, меньше славы достается тому, кто честно прожил свой век, служа процветающей организации и не совершив при этом ничего выдающегося.
Немало было таких ландмаршалов, комтуров и магистров. На их боевом счету — крещение какой-нибудь маленькой ливонской области, возведение небольшого замка, удачно отбитая атака какого-либо из внешних врагов. И — больше ничего. Орден процветет, материальное благосостояние его растет, Литургии совершаются своим чередом, братья молятся, спят в сапогах, одетые, всегда готовые к бою, и если выезжают на охоту, то без собак, а на щите не носят личных гербов.
Филипп Бель завидовал тем, кто прожил жизнь вот так, без страшных потрясений. Они могли оставаться добродетельными, не прилагая к тому больших усилий.
Те, кто управляет тонущим кораблем, всегда на виду. Обреченный должен держаться с особенным мужеством, чтобы не опозорить себя и свой орден.
И Бель решил выстоять, какие бы испытания ни готовила ему судьба.
* * *
Московские вельможи решили познакомиться с пленником прежде, чем он будет предан казни. Уже отправили послание царю Иоанну, который распорядился обезглавить Беля, — незачем подвергать себя опасности с его стороны. Если ландмаршал будет жив и, не дай Бог, сумеет освободиться — война в Ливонии может затянуться. А так рыцари лишатся своего лучшего военачальника, которого называют последней надеждой Ливонии.
Филипп Бель немного пришел в себя и даже освоился в плену. На второй день он уже начал вставать. Если его казнят (в чем он не сомневался, ибо и сам поступил бы так же), он намерен идти на эшафот твердой походкой. Незачем представать перед врагами развалиной, погруженной в скорбь.
На третий день явился не привычный тюремщик, который приносил ему обед (кстати, довольно недурной и сытный), а невысокий коренастый воин с плоским лицом и раскосыми глазами. При виде его Бель невольно вздрогнул. Татары, недавно бывшие врагами царя Ивана, теперь перешли к нему на службу! Лучшие конники русской армии. Странно поворачивается судьба. В те годы, когда Ливонский орден начал расцветать, русские ездили в татарскую орду на поклон и привозили туда обильную дань. А теперь все переменилось, и татары служат тем, кого некогда покоряли…
Рассуждать было некогда. Воин показал ландмаршалу, чтобы тот следовал за ним.
«Уже? — подумал Бель. — Так скоро? Без священника?»
Но он тотчас отмел эту мысль как недостойную. Может быть, русские — и враги, но они христиане и не позволят рыцарю Божией Матери умереть без священника.
Действительно, его привели в большой зал. Некогда здесь проводились общие трапезы всей братии. Бель невольно метнул взгляд в сторону кафедры. Та сохранилась у стены. Резьба на темном дереве изображала виноградную лозу. Раньше там лежал устав… Боже! Он и до сих пор там лежит. Толстая книга в простом деревянном окладе.
Филипп едва сдержал слезы и прикусил губу, чтобы не всхлипнуть.
Вельможи расселись у стола. Разодетые пышно, как восточные владыки, веселые, здоровые люди. Победители. Несколько мгновений Бель воспринимал их как невыносимо чужих; затем взял себя в руки и за ставил себя присмотреться к ним поближе, чтобы запомнить их лица и привыкнуть к ним.
Вот Барбашин — глаза узкие, черные, рот вечно смеется, физиономия красная. Это он взял Беля в плен. Рядом — Иван Мстиславский, чуть надменный, очень богато одет. Петр Шуйский — плотный, с толстым загривком, золота на одежде — без всякой меры, настоящий азиат. С ними Адашев, одетый скромнее прочих и тем самым выделяющийся на общем сверкающем фоне; у него серьезное лицо, спокойный взгляд. Даже как будто немного сочувствующий. И Андрей Курбский, еще один вельможа Иоаннова двора. Этот — не слишком молод и неприятно умен. Да, очень умен и начитан — это сразу бросается в глаза. Возможно, кое-кого это и раздражает.
Бель тряхнул головой и поморщился, сразу пожалев об этом жесте: виски пронзила острая боль.
— Здравствуй, ландмаршал, — сказал Адашев, поднимаясь. — Раздели с нами трапезу и беседу.
И Беля усадили за стол.
Это оказалось весьма кстати, потому что стоять ему было трудно. Пока приносили вино и жареных перепелов, все молча разглядывали друг друга. Филипп решил держаться как можно проще. Если русской армией командует скромный и серьезный Адашев, то нет нужды делать величественные жесты. Адашев оценит естественность, он поймет природное благородство и искренность чувств.
И Бель не стал сдерживать тяжелого вздоха.
Барбашин громко засмеялся. Никто не обратил на это внимания.
Андрей Курбский спросил пленника:
— Почему ты все время оборачиваешься и смотришь на стену? Что там такого особенного?
— Может быть, вы, ливонцы, замуровали там клад? — громко вмешался Петр Шуйский.
— Нет, — сказал Филипп. — Там… настоящий клад. Там, на кафедре, лежит наш устав, и мне больно видеть, что священная для каждого ливонского рыцаря книга находится в плену — подобно тому, как нахожусь в плену я, ландмаршал ордена.
— А, так это ваш устав! — проговорил Мстиславский. — У нас нет умников, чтобы разбирать латинские буквы.
Курбский чуть скривил уголок рта. От Беля не укрылась эта гримаса: он понял, что образованный и проницательный Курбский презирает неграмотного князя, который вряд ли в детские лета одолел даже Часослов.
— Что ж, — вмешался в разговор Адашев, и все невольно повернулись в его сторону, — в таком случае обещаю, что ваш устав останется на прежнем месте, и никто его не тронет. Пусть эта книга доживает свой век в почетном плену. Если никто и не раскроет ее, чтобы огласить этот зал заветами вашего устава, то, во всяком случае, она не будет подвергнута поруганию.
Благодарю, — сказал Филипп и попытался встать, Но Адашев жестом попросил его не двигаться с места.
— Угощайся, ландмаршал, — молвил он. — Поверь, мы все испытываем большое уважение к твоей отваге.
— Расскажи нам об уставе, — попросил внезапно Курбский.
Бель удивленно вскинул на него глаза, ожидая заметить насмешку, но никакой насмешки не было. Андрей Курбский испытывал подлинный интерес к теме разговора. И, сам того от себя не ожидая, Филипп Бель заговорил — спокойно и уверенно, как будто поучал юношу, изъявившего желание вступить в ряды ордена:
— Наш устав складывался на протяжении нескольких столетий. В нем заключен опыт крестовых походов в Палестину, когда Меченосцы пытались отвоевать у сарацин Гроб Господень… Каждая строка устава написана кровью и потом наших рыцарей и потому священна. Великие магистры и папские легаты вносили в текст свои исправления и добавления и в конце концов устав стал совершенством. Если следовать каждому слову устава, то армия — и духовная, и железная — не будет знать поражений. Это проверено! — с горячностью добавил Филипп и вдруг, густо покраснев, опустил голову.
