— Одевайся, неблагодарный! И приходи к нам!
И исчезла.
Ксавьер Людовиг бросился вслед за ней, но руки его в темноте нашли только дубовые доски панелей, дверь оставалась закрытой, ключ торчал в замочной скважине. Вдруг его осенило. Он вложил саблю в ножны и облегченно рассмеялся.
— Как же я сразу не догадался! — сказал он себе вслух. — Это наверняка проделки кого-нибудь из моих университетских товарищей. Они каким-то образом узнали, что я приезжаю, и подстроили этот розыгрыш. Ловко! А девица эта — верно, какая-нибудь комедиантка из бродячего театра… А отрубленная рука? Да у нее такие длинные, густые волосы, что под ними вполне можно скрыть искусственную руку. Я просто не достал ее лезвием. Но каковы проказники! Они сильно рисковали ее жизнью, я ведь мог ее и убить! А она весьма недурна, весьма. Вот только слишком сильно уколола меня в шею. Где же они раздобыли такое королевское платье? Наверное, это просто стекляшки. А клыки? Ах, да в волнении, да при свете свечи еще и не такое покажется. Это, несомненно, Марк и Длинный Юлиус. Ну, вот я им сейчас задам!..
Так думал молодой граф, одеваясь. Уже у двери он заметил, что по военной привычке, не задумываясь, сунул за пояс оба пистолета и надел пояс с саблей. "Ничего, — решил он. — Они меня разыграли, а теперь я их разыграю". И вынул саблю из ножен.
В коридоре было темно; стараясь не загасить свечу, он прошел на галерею, потом через анфиладу новых комнат. В танцевальном зале, где на днях должны были снять чехлы с мебели и люстр, также было темно и тихо. Он прошел через Малую столовую, заглянул в Большую — и услышал шум, доносившийся со стороны буфетной. Там звуки стали громче, послышались голоса. Он распахнул дверь в кухню.
Открывшаяся ему картина, освещаемая несколькими свечами и масляными светильниками, заставила его окаменеть, и была она кошмарней самого кошмарного сна. На полу в разных местах большого помещения лежали тела слуг. Все они были мертвы, сомнений не оставалось. У всех было растерзано горло, а у некоторых — еще запястья и локтевые сгибы. В центре же происходила битва: ординарец его, вооруженный вертелом от очага, отбивался от осаждавших его пяти или шести персон, одетых по-господски и двигавшихся с необыкновенной быстротой и ловкостью и тоже вооруженных шпагами. Ординарец был ранен в нескольких местах, и силы его явно были на исходе. На длинном же кухонном столе стояла в сверкающем платье тетушка и приплясывала от нетерпения. Теперь она не казалась красавицей, наоборот, выглядела на редкость омерзительно и даже старше, чем накануне за ужином. Время от времени она брала с полки позади себя тарелки и горшки и бросала их в слугу, стараясь попасть в голову. Видимо, ни разу еще не попала, иначе парень вряд ли смог бы продолжать сопротивление.
"Это не розыгрыш, — пронеслась мысль. — Это… Что же это — правда?!" Но раздумывать было некогда. Ксавьер Людовиг отбросил свечу — она сразу же погасла на каменном полу — и бросился в битву. Он был хорошим фехтовальщиком, каждый удар сабли находил цель, и враги стали отступать и падать. Одного из них слуга загнал в угол и размозжил ему голову вертелом. На ногах оставался один, последний, и Ксавьер Людовиг решил нанести ему самый страшный из своих ударов, от которого отлетали в сторону голова и, по меньшей мере, одна рука, а иногда и обе. Так и случилось: отрубленная рука упала на пол, шевеля пальцами, а голова покатилась в угол. Но и сабля выпала из внезапно ослабевшей руки молодого графа, словно он сам оказался ранен, и все тело пронзила нестерпимая боль. Он упал на колени, стиснув зубы, стараясь не застонать и пытаясь дотянуться до рукояти сабли. Слуга хотел было кинуться ему на помощь, но омерзительная тварь-тетушка попала-таки ему каким-то кувшином по голове, и бедняга упал без сознания.
— Ты дурачок, племянничек, — услышал молодой граф ее голос. — Крестообразный удар! Ты нанес удар крестом, дурачок. Крест — это теперь не для тебя, ты понял?
Ксавьер Людовиг поднял голову и открыл глаза. Видел он словно через пелену тумана и чувствовал себя беспомощным и униженным пленником, попавшей в силки добычей.
— Загрызть бы тебя насмерть, наглеца, да не велено, — услышал он незнакомый мужской голос.
— Эх, — вздохнул другой голос из другого угла. — Такой знатный молодой господин, наверное, вкусный. A мы тут давились прислугой, этими крестьянами…
От неожиданности и возмущения Ксавьер Людовиг вновь обрел ясность зрения и способность мыслить.
То, что он увидел, чуть было снова не лишило его сознания.
Первый голос принадлежал отрубленной голове. Голова лежала на боку среди битой посуды в луже то ли вина, то ли масла и таращилась на него совершенно живыми и очень сердитыми глазами.
— Да-да, именно, — пробурчала голова тонкими губами, измазанными засохшей кровью. — Насмерть загрызть тебя следовало бы, да теперь уже поздно, ты один из нас.
Голова состроила безобразную гримасу, оскалив клыки и высунув язык. После этого скосила глаза в сторону и стала говорить кому-то:
— Сюда, левее… левее же, теперь прямо. Этот молодой невежа обошелся с нами самым возмутительным образом. Да потом подберешь руку, бестолочь, подбери сначала меня!
Справедливо решив, что уже ничто не сможет ошеломить или напугать его, Ксавьер Людовиг посмотрел в ту же сторону.
Однорукое обезглавленное тело не только стояло на ногах, но и двигалось мелкими неуверенными шагами по направлению к голове, вытянув вперед уцелевшую руку, как это делает слепой, уронивший палку. Наконец телу удалось схватить свою голову за волосы и водрузить на прежнее место. Получилось кривовато, но вампир поспешил обратно, за рукой, пристроил ее и уже обеими руками поправил голову, установил ее ровно и принялся разглаживать волосы, даже пытался повязать остатки уничтоженного сабельным ударом галстука.
Тем временем другое тело, у которого грудная клетка была разрублена почти пополам, заканчивало застегивать у себя на груди и животе уцелевшие пуговицы камзола. Этот второй вампир имел вид благообразного старичка, но клыки у него были такими длинными, что не умещались во рту. Он тоже отряхивал камзол и поправлял манжеты, пытаясь привести в порядок испорченную одежду, и не переставал при этом ворчать:
— Да, давились этими жесткими крестьянами, госпожа запретила нам трогать тебя. Решила оставить себе. Конечно, такого красавчика. И сделала тебя одним из нас. И зачем, спрашивается? Неблагодарный, дурно воспитанный юнец!
Ксавьер Людовиг схватил наконец саблю и вскочил на ноги, озираясь. Тетушка спрыгнула со стола, опираясь на поданные ей руки слуг-вампиров. Не подходя близко, видимо, все же опасаясь, она покачала головой и сокрушенно вздохнула:
