Но сразу повернется и в дом спешит, покуда Краб не успеет и опомниться, не то что эту палочку ему принесть обратно, — то ли чтоб не гладить, не хвалить потом собаку за ее усердие, то ли чтоб не затрудняться — снова ту же палку кидать.
И это еще самая большая милость, какую мой супруг оказывал собакам.
Елизаветин спаниель, щеночек Краб, — единственный был пес, которого он хоть прикидывался, будто бы любит.
Глава четырнадцатая
Моя улыбка
Все это взяв в соображение, и вспышку эту, и ненависть его к собакам, я не могу сказать, что очень удивилась, когда мистер Шекспир пнул ту дворнягу на Грейшез-стрит.
Насчет свирепости этого пса я решила лучше уж не спорить со своим супругом.
Зато тебе, любезный мой Читатель, могу сказать, что, вздумай тот пес меня куснуть, очень несладко бы пришлось его беззубым деснам.
— Так как же? — снова спрашиваю у мистера Шекспира.
— Что — как же? — ему непонятно.
— Весь свой гардероб ты заработал писанием сонетов?
Румянец расползался.
Спустился к шее мистера Шекспира, дополз до кадыка.
Расползся вширь, к ушам.
Он ведь лопоухий был.
И эти уши вспыхнули огнем.
Будто бы все лицо он крапивой обстрекал.
Хитрые глаза мистера Шекспира забегали туда-сюда по улице.
Он смотрел сразу повсюду, никуда, на что-то, ни на что, лишь бы не встретить мой откровенный взгляд.
Он кусал ногти.
— Ну, можно сказать, — признался наконец. — Пожалуй.
Мистер Шекспир сплюнул.
Видно, горьки ему ногти показались.
Мистер Шекспир сказал:
— Но я писал сонеты не ради одежды.
— Ну да, ну да, — говорю. — Ясное дело.
Мистер Шекспир сказал:
— Я получал одежду за сонеты, только и всего.
— Ну да, ну да, — говорю. — А как же.
Тут мистер Шекспир ухватился пальцами за обе свои красные ушные мочки, давай их крутить, вертеть и дергать, а сам кричит:
— Но я писал сонеты потому, что я не мог иначе!
И тут я подарила его улыбкой, какую разучила.
— Совершенно тебя понимаю, — говорю.
Тут, видно, придется объяснить насчет моей разученной улыбки.
Мне говорили, что у меня, мол, не хватает сочувственности.
(Неправда это, знаю. Но так мне говорили.)
Юдифь Садлер говорила. Моя подруга Юдифь меня укоряла, что, когда она призналась мне, что ее муж Гамнет храпит, на моем лице не выразилось сочувствия.
Но мне ли не знать, что на самом деле я ее пожалела, а значит, оказывается, никуда не денешься, что мое лицо в этом случае просто не показало того, что я испытывала.
Я-то знала, как улыбнулась тогда Юдифи (я надеялась, душевно), и моя улыбка, выходит, просто не отобразила моих чувств.
Вот по какой причине я стала учиться перед зеркалом.
Смотрю на себя в зеркало и с минуту улыбаюсь от души.
У меня, известно, мелькало в голове, что есть в моем поведении что-то дурное, актерское, блядское, криводушие какое-то.
И улыбка-то снисходительная получалась, свысока, если чересчур долго ее продержишь на губах.
Но все равно я дальше добивалась такой улыбки, чтоб соответствовала смыслу, какой, я знала, в моей улыбке должен быть.
Главное — смысл, на то нам и дано лицо, чтобы его друг другу выражать.
Вот я и училась как следует улыбаться.
Мои глаза, конечно, во всем играли свою большую роль.
Губы могут лгать, глаза всегда скажут правду.
Я про жизнь толкую, не про театр.
Речь тут о честности, не о притворстве.
У меня-то плохих зубов не было, чтоб их скрывать.
Сэр Ухмыл, ясное дело, не заслужил такой моей улыбки.
Как он покраснел, как пнул дворнягу, заикался, оправдывался, плел насчет своего сонетного промысла — и с чего мне было так ему улыбаться?
Но чувствам не прикажешь — гони их в дверь, они влетят в окно.
Вот я и улыбнулась мистеру Шекспиру.
Я ему улыбнулась.
Тут, помнится, стало накрапывать.
Мелкий дождичек посеялся с неба, и было оно цвета утиного яйца.
Мистер Шекспир закусил нижнюю губу.
Я стою и улыбаюсь, жду.
Он взял меня под ручку, и пошли мы дальше.
Глава пятнадцатая
Мой сонет[43]
Это очень печальная история — которую я вам рассказываю.
Как-никак история-то про любовь — небось теперь уж сами догадались.
По-моему, самые распечальные истории — наши истории про любовь.
Мистер Шекспир уже сочинял сонеты, когда мы только-только с ним повстречались.
Раз как-то мне сочинил сонет, когда разозлил меня каким-то пустяком, и я (горячая была) что-то фыркнула, буркнула, и он вообразил, будто бы ненавижу я его.
Вот как это все случилось.
Вечно надо ему было делать вид, будто бы он в любви несчастливый, обиженный, — в то, в первое время нашего знакомства.
Раз как-то я от него отвернулась в сердцах, уж совсем он дерзок стал, и вдобавок ужасно как надоел своим притворством, что если я сейчас его не приголублю, у него сердце разорвется!
Ну, что бы вы тут стали делать?
Вот и я.
Я сердито и насмешливо фыркнула.
По-моему, каждая порядочная женщина так бы вела себя на моем месте.
Но мистер Шекспир, совсем зеленый еще, мою досаду на его поведение счел за тот знак, как будто бы я его ненавижу.
Ну, и я, увидевши, как он сильно удручен, аж слезы на глазах, я его пожалела.
Прикусила язык, будто корю его, язык свой то есть, за это фырканье, и говорю:
— Это я не тебя!
И тут он крикнул:
— О чем ты? Ты меня ненавидишь!
И я ему растолковала:
— Я ненавижу, когда ты так вот притворяешься. Но не тебя я ненавижу.
Теперь, когда старее и умней я стала, я знаю, что в этом — самая истинная религия и есть.
Ибо мы должны возненавидеть грех, но возлюбить грешника.
Так или иначе, мистер Шекспир весь от радости растаял, а потом призадумался, когда я сказала эти слова, что, мол, я ненавижу, когда ты притворяешься, но не тебя я ненавижу.
Потом вдруг стал ходить, и так полчаса целых, а то и дольше — все ходит взад-вперед и под нос себе жужжит.
И до того увлекся, что вовсе забыл про поцелуи и про все про то, чего он только что так домогался.
А как пришел снова в Хьюленд на нашу ферму, смотрю: подает мне сонет, какой на этот случай он сочинил:
С уст, созданных любви рукой,«Я ненавижу» сорвалось.И сердце стиснуто тоской,Печалью горькой налилось.
Увидя скорбь мою, онаСвой разбранила язычок,И, сострадания полна,Сменила на привет попрек.
«Я ненавижу» — да, но вотСлова иные вдруг звучат,Как вслед за ночью день идет,Ее с небес свергая в ад.«Я ненавижу, — и любяМеня спасает: — не тебя».[44]
Позвольте разъяснить иным читателям, непривычным к загадкам, какие встречаются в поэзии.
В строчке первой он имеет в виду, что у меня хороший рот.
В строчке седьмой он имеет в виду мою доброту.
Дальше, в строчках с девятой и сплошь до четырнадцатой, он имеет в виду, что от моих добрых слов, от моего разъяснения: «не тебя», все для него переменилось, будто было темно и стало вдруг светло.
Все ловко очень и умело сказано, но как-то иногда уж чересчур смешно, и непонятно, почему, ни за что ни про что, бедняжку ночь, куда нам без нее, надо «с небес свергать в ад» (строчка двенадцатая), будто бы она дьявол, Люцифер, денница какая-то.
Правда, такая болтовня, по-моему, в поэзии дело самое обыкновенное.
Не стану оправдывать такие вещи.
Самой не нравится.
Еще мистер Шекспир мне толковал, что сонетом этим он меня увековечил и все теперь поймут, что он написан про меня[45].
Хотя не очень-то я поняла.
Да, ловко, ничего не скажешь.
Прямо, обезьяньи штуки.
Жаль, обезьян я не люблю.
Еще мистер Шекспир хвалился:
— Когда-то кто-то прочтет этот сонет, и он узнает, какая ты была, что ты говорила, что ты делала, та, кого я любил!
Ну, может, и правда.
И ладно, и Бог с ним, с этим сонетом.
Да вот ведь какая с ней еще беда, с поэзией. Если только поэты не тешат себя, играясь со словами, сразу им с будущими поколениями надо заигрывать.
Уж сколько времени убьют на то, чтоб любоваться собственной душой. Ну, а после подавай им обожателей в потомстве, и нарочно про непонятное они толкуют, чтоб было лестно тем читателям: какие умные, своим умом дошли.
Поэтам стихи нужны, главное, как зеркало, а потом уж как укладка, чтоб клад сберегать — собственный свой ум.
