А Кеша с Машей все еще гуляют где-то.
30 июля
Сегодня утром, когда геологи обсуждали планы своих работ, прекрасную фразу сказал Валера:
— Нынче с работой пойдем в направлении, обратном противоположному.
Как ни странно, все поняли его мысль, и никто не удивился этому яркому обороту, и, лишь когда я обратил внимание на него, стали шутить и веселиться.
Сегодня в лагере осталась Тамара. Она собирается устроить в своей палатке баню. Однако, как выяснилось впоследствии, из этой затеи ничего не получилось: тундра в палатке тотчас начала оттаивать, и вскорости Тамара была уже по щиколотку в грязи.
Я же, освежевав и расчленив заячьи тушки, поставил их вымачиваться и мариноваться, а сам отправился к Кеше.
Нынче хозяева дома. Маша щиплет уток (должно быть, из той самой стаи, что села вчера возле Кешиного дома), а мы с Кешей отправляемся на его лодке инспектировать бухту: ему (да и нам тоже) не терпится поставить сети. Верный Турпан бежит по берегу и скулит — разлука со мной для него невыносима. В море полно плавучего льда, и ставить сети сейчас чистое безумие: их или порвет, или унесет льдом.
— Уж лучше тогда их сразу в печке сжечь, — шутит Кеша, — мороки меньше, а результат будет тот же.
—- Ага, еще и согреешься, — поддакиваю я и вспоминаю, как сидели мы в тундре на Тулай-Киряке без горючего и для того, чтобы приготовить хотя бы по кружке чаю, жгли свое имущество, в том числе и сети.
Пытались убить большую любопытную нерпу, приманивая ее свистом. Нерпа ныряла вокруг нашей лодки, но убивать ее не было никакого смысла: мертвая, она держится на воде не более минуты, а затем тонет, так что бить ее имеет смысл либо на мели, либо с близкого расстояния. Вскоре, наигравшись с нами, нерпа ушла, мастерски прячась во льдах.
Назад плыли очень осторожно, внимательно вглядываясь в воду: внизу полно черного донного льда, сейчас он оттаивает, «отпревает», как говорит Кеша, и, бывает, огромные черные айсберги, всплывая, переворачивают и не такие суда, как наша лодка.
Вечером из маршрута возвратились геологи, работа у них пока идет хорошо, настроение превосходное, и Шеф склонен шутить:
— Ну что, господа геологи, когда кока выпорем — до или после его именин?
Я же в тон ему отвечаю:
— В таком случае, дорогой Шеф, вам придется устроить здесь, на мысе Цветкова, конюшню и кого-то из членов отряда переводить в конюхи, потому как всякий уважающий себя барин сек холопов на конюшне. А вы, как я уже успел заметить, еще тот барин, верно?
— Ничего, — криво усмехнувшись, хохотнул Шеф, — заместо конюшни для тебя и псарня вполне сгодится.
31 июля
Опять нынче полный штиль, яркое солнце, синее небо. Прямо против нашего лагеря отчетливо виден сквозь льды остров Преображения — приземистая черная трапеция, верхняя линия которой слегка подрагивает в дымке. Одно ребро этой трапеции почти вертикально, там на совершенно отвесных склонах во множестве гнездятся кайры и чайки — один из самых знаменитых в нашей Арктике птичьих базаров; другое ребро длинное, полого спускающееся к основанию, там все причалы полярной станции острова и еще, говорят, там стоят военные. Дальше, далеко на юге, едва виден низкий берег Большого Бегичева[12]. Впрочем, долго любоваться этими красотами не пришлось: вскорости вновь подул сильный ветер, тот же проклятый (чтобы его черти взяли!) северо-восток. Ну что за погоды стоят здесь нынче!
Приготовив обед, отправился к Кеше и застал его всего в крови и с ножом в руках. Он потрошил нерп. Приманил-таки их великий Иоганн Штраус, не кончилось для них добром увлечение музыкой. Кеша шлепнул их прямо на мели возле своего дома.
— Мог бы и поболее взять, — говорит он, мастерски снимая пласты сала, — да мне сейчас столько не надо.
Я взял скребок и стал помогать Кеше. Мы вдвоем быстро сняли шкуру и, растянув ее на бревне, стали обезжиривать (снимать сало до самых корней ворса). Как и большинство северных зверей, нерпа не имеет теплой шубы (исключение составляет, пожалуй, лишь песец), а греется жиром. Поэтому сала на ней очень много.
— На-ка вот, возьми кусок старой рубахи, — говорит Кеша, — руки вытирать будешь. Сало у зверья тут шибко едкое, рубахи от него горят, как на огне. А у меня тут вся работа такая: и зиму и лето — все с салом. Нерпа на голову слабая, у ней, гляди, и черепа-то, считай, нету. Ее в голову бить надо. Одна дробина попала — и хватит. Зимой в халате к ней подползешь, в голову угадал — твоя, а ежели и попал, да не в голову, она — бульк в лунку и нету. Все равно потом сдохнет, а не твоя... А чего зазря зверя переводить? Я без толку зверя не бью. Витька Осипов, тот, с которым вы летели, в кого хошь стрелять станет. Ему бы только потешиться, душу отвести. Спасибо, из него охотник — как из моей Марьи... Бросовый, однако, мужик — ни стрелять толком не может, ни плотничать...
— Да как же не может плотничать? — попытался я восстановить справедливость. — Когда мы сюда летели, в аккурат его домик пролетали... Шеф сказал, что Витька этот его в одиночку срубил. А срубить дом в одиночку — это, знаешь...
— Да врет он все, этот Витька, — прервал меня Кеша. — Он вообще врать здоров... Тут лет семь назад гидрологи баню бросили, вот он ее подобрал и себе под избу приспособил. Да разве же из вертолета не видать было, что балок это санный, а не дом? Ишь ты, дом он себе срубил в одиночку. Да знаешь, какой он есть охотник? Достал он себе где-то красный фонарь с аэродрома, со взлетной полосы. Может, отдал ему кто по пьянке, а вернее, украл он его где-нибудь. Вот поставил он себе этот фонарь на крышу, капканы едет проверять — зажигает. Покамест видит свет — едет, как света не видать — он назад. Боится... Да какую холеру он с такой охотой поймает?! Потому и ходит в долгу как в шелку. В рыбкооп тыщу четыреста должен. Они ведь ему и продуктов уже в зиму не дают... Говорят, поработай годик в порту грузчиком, долг вернешь, потом и говорить об охоте будем. А он не привык с начальством-то работать, свободу, вишь ты, любит. Ну вот, он за лето рыбки помаленьку подналовил, на пароход продал, сотню с небольшим выручил. Купил на эти деньги продуктов — и к себе на участок. Договорился, его геологи, тоже вот вроде вас, забросили. Да поехал-то он не один, а вдвоем с бабой. Приехали они из Хатанги сюда уже под осень... Ну что, моржа не набил, рыбы не наловил, дров не запас и угля тоже... Привады песцам нет, собак кормить нечем, самим жрать нечего, печь хоть штанами топи... Спасибо, он в октябре пару оленей стукнул, последних, приблудных — основной-то олень к тому времени уже на материк ушел. А дальше что, известное дело: полярка[13], зима, мороз, темень, хоть глаз коли... Он и раньше-то спать был здоров, а теперь, с бабой-то, вовсе из постели не вылазил. Ну, у них к февралю-то все припасы и вышли. А дальше что: ночь — не ночь, пошли они, однако, родимцы, пешком в Косистый. А это верст сто пятьдесят будет, ежели напрямик, да через торосы и разводья. Охотничек! Собак своих бросил... Хорошие у него были собаки. Шесть штук, небольшая вроде упряжка, а добрая была, из лучших по всему побережью... Все сдохли с голоду, однако. Зимой-то им верная смерть. Сперва, наверное, друг дружку посжирали — сильный слабого, а последних волки прибрали. Летом-то они бы, может, и не пропали: мышковали бы в тундре, птенцов ловили, гусей ленных... У меня самого вон тоже всего четыре собаки осталось. С этой пьянкой, пропади она пропадом, я всех собак в Косистом порастерял.
— Да почему же четыре-то, Кеша, — удивился я, — вон же они, пять штук по Буренину-Малинину с картинками[14]. — Я показал пальцем на Кешиных собак, лениво таскавших по берегу лужи клубок нерпичьих кишок.
— Ездовых-то четыре, — ответил Кеша, — Цыгана я не запрягаю. У него уже от старости и тяжелой работы зад парализованный сделался, какой из него работник! Сработался парень. Они бы, — он кивнул на собак, — давно бы ему глотку перервали, да я не даю. Пес работал всю жизнь, пущай спокойно околеет. Да и Марии с ним веселей, когда я капканы проверять уезжаю, ей одной, без собачки-то страшновато... А вообще собачки — это, я тебе скажу, дело тонкое... С ними надо очень справедливо политику вести, иначе толку не будет. Не дай бог приласкать собаку, которая той ласки не заслужила, — загрызут ее, не сразу, не сейчас, выберут время и загрызут, всей упряжкой...
