Мы бодро топали по каменной мостовой, радушно улыбаясь встречным горожанам и дивясь непривычному обилию праздно разгуливающего по улицам народа. День-то ведь сегодня будний. Но, присмотревшись, я заметила, что кокетливо принаряженная толпа слаженно движется в одном конкретном направлении, очевидно направляясь в сторону раскинувшейся на площади эльфийской ярмарки. Наше внимание привлекли два шатко покачивающихся латника, пытавшихся в обнимку противостоять неумолимому притяжению земной поверхности. Я прислушалась.
– Слышь, Гаврила, – пьяно повествовал первый, отчаянно потея под вздетой поверх кафтана кольчугой. – Иду я вчера себе по площади, никого не трогаю, а на меня бах – лошадь несется!
– Да ну! – бурно изумился рыжеусый Гаврила. – А дальше-то что?
– Дальше? – Рассказчик горделиво выпятил тощую грудь. – Дык это, поднялся я, значит, на ноги и дальше иду. И тут на меня бац – медведь выскакивает…
– Да ну! – не поверил Гаврила. – А потом?
– А потом это, встал я с земли, отряхнулся и слышу вдруг приятный такой женский голосок с отчетливым эльфийским акцентом: «Мужик, а мужик, отошел бы ты от карусели…»
Мы с Михасем схватились за животы от хохота, торопясь миновать лихих пьянчужек.
Над нашими головами, на втором этаже высокого терема распахнулось окно, из которого высунулась щекастая молодуха и взыскательно заголосила на всю улицу:
– Кума Фекла, а кума Фекла, твой муж как, уже с ярмарки возвертался ли?
В доме напротив отворились симметрично расположенные ставни, являя нашим взорам упитанную блондинку с длинной косой.
– Да нет, кума Милена, все еще в пивной сидит!
– Вот и брал бы, дурак, с моего пример – его давно уже домой принесли! – ликующе сообщила Милена, показывая соседке язык.
Внезапно внизу громко бухнула входная дверь.
– Петро, родненький! – исступленно запричитала Фекла. – Ты пришел?
– Ни-ни, – развязно отозвался слегка заикающийся мужской баритон, – я только за гармошкой!
Я тихонько прыснула в кулак, поражаясь – да что же это за диво дивное, эта эльфийская ярмарка? Михась лукаво улыбался.
Нас обогнали два хорошо одетых боярских сына, еще совсем безусые юнцы, однако усиленно пытающиеся произвести впечатление тертых жизнью ухарей.
– А вот эльфы нам вчера в лавке доказывали, – солидно рассказывал один, специально огрубляя голос, но, тем не менее, постоянно срываясь на подростковый фальцет, – что их вино и без ледника два месяца продержится, не скиснет!
– И как? – заинтересовался второй мальчишка, чубатый, в парчовой ферязи [5].
– Ну мы и проверили – не продержалось! – хохотнул обладатель фальцета. – Зело вкусное, собака, оно для этого оказалось!
Неожиданно из переулка, почти перегороженного солидными свежеошкуренными воротами, вывернул еще один паренек, едва держащийся на ногах и сплошь перемазанный осыпающимся с одежды суглинком.
– Михайло, братуха! – бурно возликовал любитель эльфийского. – Ах ядрена вошь, ты где же это был? А мы-то с ног сбились, тебя по всей ярмарке искали!
– На-а-а кла-а-адбище… – неуверенно проблеял Михайло, смурно вертя в пальцах увядший надгробный венок.
– А что, кто-то умер? – испугался чубатый.
– Лексей, не поверишь, та-а-ам все умерли… – пьяно прослезился Михайло, повисая на шее у друзей.
Лексей захлюпал за компанию:
– Это еще что! Вот мы вчера у эльфов в лавке таких заспиртованных животных видели, что у меня до сих пор сердце кровью обливается!
– Да ты чего разнюнился, там же всего три лягушки и было-то, – упрекнул его самопровозглашенный дегустатор вина.
– Вот именно, лягушек-то три-и-и, а спирта первосортного – литров де-е-есять! – еще пуще заскорбил чубатый. – Ить эльфы какое непотребство учудили, расточители поганые!
Оставив рыдающих парнишек, горько оплакивающих печальную участь зазря переведенного алкоголя, мы свернули в калашный ряд, заканчивающийся возле самой площади и умопомрачительно благоухающий свежевыпеченным хлебом. Расплачиваясь за булочку с маком для себя и рогалик Михасю, я продолжала ненавязчиво наблюдать за покупателями, суетившихся около выставленных на улицу корзин с калачами. В душе царило спокойствие, разбавленное некоторой толикой любопытства. Ведь все вокруг только и делали, что толковали об эльфийской ярмарке.
«В конце концов, чем я рискую? – рассуждала я, за обе щеки уплетая теплую булку. – Меня ни за что не узнают в таком затрапезном наряде, ай и батюшке, подись, никто не доложится, чем княжна втихомолку занимается. Да и ничего такого в этом нет! Гляну одним глазком на потешные балаганы да лавки лекарские – и бегом домой, в светелку, как и положено скромной девице на выданье. Уж коли я сегодня со своим плохо умытым рылом даже в калашный ряд сунуться осмелилась…»
Подле прилавка с выпечкой становилась бабка лет восьмидесяти, вызывающе укутанная в красную душегрею, насурьмленная и нарумяненная, будто гулящая девка.
– Ну и молодежь нынче пошла, срам один! – беззубо шамкала старуха, неодобрительно косясь на увлеченного рогаликом и поэтому не замечающего ничего вокруг Михася. – Вот раньше молодежь была – не чета нынешней. Помню, лет шестьдесят назад как выйду я на ярмарку, так ни один парень спокойно мимо не пройдет, а нынче хоть бы кто привязался! Нет, совсем парни испортились… – Бабка сердито плюнула в сторону Михася и поплелась прочь, стуча клюкой.
Я старалась сохранять серьезное выражение лица, сдавленно фыркая в кусок булочки.
– Михась, да что же это за ярмарка такая волшебная, если она всех в Берестянске, считай, разума лишила? Я должна это видеть! – все-таки не выдержала я.
– Вот, а я тебе что говорил? – наставительно хмыкнул мой прикормленный сдобой философ. – А ты еще идти туда не хотела!
Широко расставив ноги и заложив большие пальцы рук за поясной ремень, я с хозяйским видом стояла на площади, любуясь открывающейся моему взору картиной. Картина радовала. Эльфы устроили ярмарку по-умному – со вкусом, позитивным творческим подходом и не без юмора. Чувствовалось, гости у нас в городе окопались прочно и надолго, пока не вытянут из красногорцев последний золотой червонец – домой не уедут, во всяком случае, по своей инициативе. Впрочем, зря я на Первую расу наговариваю – многие из привезенных на ярмарку чудес демонстрировались безвозмездно, то есть даром, в рамках акта доброй воли, так сказать. Обязанность бдительно надзирать за общественным порядком возложили на специальный отряд конной княжеской дружины, правда, в данный момент – вдрызг пьяного и вповалку храпящего вокруг изящного серебряного фонтанчика, из которого тонкой струйкой било самое настоящее миндальное пиво. Я так и не смогла толком разобрать, кто же храпел громче – уработавшиеся вояки или же их не менее упившиеся кони. Но и без надзора на площади царила умиротворенно дружелюбная атмосфера. Все, кто еще мог ходить, срочно исправляли столь неприятное недоразумение, а те, кто уже не мог, и вообще не доставляли никаких проблем. И как только народ умудрялся спать при таком шуме, ума не приложу. С грохотом взрывались поминутно взлетающие в небо петарды, рассеивая горсти бумажного конфетти. Где-то за шатрами взахлеб наяривала разбитная балалайка, и издаваемые ею звуки удивительным образом сочетались не только с ухающими вздохами гармони, но и с нежным напевом эльфийской виолы. Из-за отгороженного парчовым пологом театрального навеса то и дело доносились шквальные и совершенно искренние аплодисменты, служившие лучшим доказательством мастерства приезжих лицедеев. Я прочитала броскую афишу, гласившую, что сегодня вниманию зрителей представляется печальная история «Взаимной страсти двух юных влюбленных, происходящих из враждующих семейств, а посему – разделенных родовой ненавистью, предательством, ядом и смертью». Автор – В. Шекспир. Судя по звучанию имени, автор пьесы являлся стопроцентным эльфом.
«Ничего себе страсти-мордасти заморские, – иронично подумала я, прислушиваясь к многоголосому хору долетающих из зала рыданий. – Теперь уж точно княжеский эконом разорится на носовых платках для ранимых сердцем боярышень, а окончательно сбрендившие от любви девки начнут пачками вешаться на Елисея, у которого и без того самомнение зашкаливает намного выше нормы». Но в театр я не пошла.
