Нагнувшись, дева закатала шальвары, прямо так к стругу и подошла по воде студеной, нахально уселась рядом, глазищами стрельнула:
– Ну что, казаки, что с нами делать надумали?
Отец Амвросий, не ожидавший подобной наглости, вскинулся:
– Твое какое дело, дщерь? Как решим – так и будет.
– Да я розумею. – Девчонка опустила ресницы. – Просто ведь вы про нас ничего не ведаете – кто мы да откуда. Только что полоняницы, знаете.
– А ведь она права, – почесав шрам, усмехнулся Еремеев. – Мы ведь и хотели вас допросить, одначе чуть попозжее. Ну, раз уж сама первой пришла, не выдержала… Не холодно босиком-то?
– Холодно. – Дева зябко поежилась, повела плечами. – Вот мы и хотели вас попросить – какую-никакую обувку да армячки, полушубки. Нешто не сыщете?
– Да найдем, – махнул рукой Иван. – Сейчас пошлю казаков. Эй, козаче! Чугрей, Афоня, Силантий… Нут-ко живо сюда!
Послав парней за обувкой-одежкой, атаман снял с себя полушубок, набросил на плечики девичьи:
– Грейся!
– Благодарствую, – улыбнулась та. – Меня Настасьей зовут, или покороче – Настя. С Усолья я, Стефана Колесова, тележника, дочь. Да у нас мнози с Усолья – и Авраама, рыженькая, и Катерина, Онисья… Кто с самого града, кто с деревень.
– Постой, постой! – скосил глаза священник. – Так мы ж земляки, надо же.
– А вы откуда?
– С городка Чусовского, с Орла-городка, строгановского.
– И мы строгановские. – Настя улыбнулась. – Татары напали вот, батюшку да братцев убили, нас угнали в полон, сюда, за Камень…
– Потом Исраилу-купцу продали, – сплюнув в воду, дополнил Иван. – Так?
– Не так, – спокойно возразила девчонка. – Исраил-купец сам этот набег и задумал, денег дал. Девственницы ему нужны были – в далекие южные земли, оттуда заказ.
– Значит, вы все девственны, да?
– Да! – с вызовом выкрикнув, Настя опустила глаза. – Нас берегли, не трогали. Заказ-то портить нельзя.
– Ага, ага, – задумчиво покивал священник. – Значит, батюшка твой с нехристями в стычке погиб, Царствие ему Небесное. А матушка?
– Матушку я и не помню почти. Когда от лихоманки сгорела, я совсем малой была.
Пригладив рукою волосы, Иван потрогал шрам:
– Ясненько все с тобой. Другие девы, говоришь, тож с земель усольских?
– Угу.
– Крепко их татары пограбили, пожгли… Так у вас и дома нету теперя! Куда ж хотите идти?
– Не знаю, – честно призналась девчонка. – Здесь мы чужие… даже не люди, а так – чужое добро. Вы уйдете, татары на нас кинутся – не схоронимся нигде.
– Так Ермак Тимофеевич, верно, здесь казаков оставит.
– Сколь казаков – и сколько татар! За всеми не уследишь. Да и казаки… – Настя отвела глаза в сторону, вздохнула. – Такие, как вы, попадутся навряд ли. Может, вы б нас с собой взяли, а? Не вечно же странствовать будете, где-то ведь придется и зимовать. Или домой обратно направитесь – вот бы и славно вышло! Одни-то мы пути не выдержим, не сдюжим. Да и дороги не знаем.
– Умна ты, дева, – поправив висевший на широкой груди крест, одобрительно покивал отец Амвросий. – Одначе еще пойми – сама же сказала: дома-то у вас боле нету! Никто вы, ничьи, и не ждут вас. Одна дорога – в обитель… ну, то дело неплохое!
– В обитель?! – Округлив глаза, девчонка отпрянула, словно услышала что-то такое, на что никак не могла пойти… но хорошо знала, что ничего другого, пожалуй, и не оставалось боле.
– Что, как черт от ладана, шарахаешься? – Недовольно прищурившись, святой отец тут же перекрестился. – Прости, Господи, прости, помянул нечистого. Все из-за тебя, дщерь! Ух!
Настя опустила ресницы:
– Не гневайся, отче. Просто я сказала что думаю.
– Может, и взял бы я вас с собой, – подумав, негромко заметил Иван. – Ежели один был, со своей сотней. А так – это надобно разрешения головного атамана, Ермака Тимофеевича, спрашивать…
– А он разрешит?
– Да нет, конечно. От баб одни в войске раздоры, слабость. А слабыми нам сейчас никак нельзя быть.
– Ну вот. – Повернув голову, девушка посмотрела вдаль, за реку, на низкое серовато-белесое небо и прячущееся за облаками желтое холодное солнце. – Как батюшка мой покойный говаривал, куда ни кинь, всюду клин выходит. Ты, господине, что на нашем месте сделал бы?
– Не знаю. – Еремеев снова почесал шрам. – Наверное, здесь бы остался. Да, тут опасно, так ведь и везде тако! Зато никуда таскаться не надобно. Ермак Тимофеевич, верно, иль казаков, иль замиренных татар оставит, кого-то – и за главного, вот к нему вас завтра и отведу, накажу, чтоб охранял да присматривал.
– Ой, господине! – с тоской вскинула очи Настасья. – Нет у нас здешним никакой веры.
– И все ж придется уж как-то жить.
– Придется…
– Послушай-ка. – Атаман вдруг встрепенулся. – Все спросить тебя хочу, только не обижайся.
– Не обижусь. Спрашивай, господине.
– Вот подружки твои все с косами, а ты косматая ходишь. Почему?
Настя та-ак сверкнула глазищами, словно был бы нож – метнула б! Однако успокоилась, ответила ровно:
– Обрезали мне косы-то, не видишь? Приказчики Исраила-купца. Слишком уж непокорна была, неприветлива. Теперь ежели косу заплесть – не коса, а обрубок какой-то выйдет. Лучше уж так, как ты сказал – косматой.
Ближе к вечеру – солнце садилось уже – явились свободные от караульной службы казаки, те, кого младшой атаман отпустил в город. Вернулись довольные, с увесистыми котомками – добычей. Уселись у костров, смеялись, шутили да со смаком вспоминали каких-то знойных татарских девиц. Ослоп даже не удержался, похвастался:
– Ни одну не пришибли, таки девки попались добрые да податливые. Сказали, что из гарема.
Иван спрятал усмешку:
– Вот и хорошо, что повеселились. Силантий с Чугреем да с Афоней где?
– Да не видели. Верно, не приходили ишшо.
Силантий, Чугрей и Афоня вернулись чуть погодя, когда уже начинало темнеть и в синем, с туманной поволокою небе загорались тусклые звезды. Вернулись, конечно же, не пустые: принесли и полушубки, и женские мягкие сапоги из юфти и замши, да и обувку попроще, зато потеплее – из войлока валяную.
Пока суд да дело, Иван велел переставить шатры подальше, за рощицу – от греха, чтоб девы видом своим казаков не смущали. Там же разложили костер – девчонки сидели, грелись, разговаривали промеж собой о чем-то.
Иван им не мешал, хотя очень хотелось поговорить с Настасьей… даже и не поговорить, просто посидеть рядом, может быть, даже за руку ее взять, заглянуть в очи карие… Эх, мечты! Другой на месте атамана взял бы деву силой, по праву победителя, приволок бы в шатер, кинул, потом отдал бы на круг и не ломал голову. Никто б не осудил, наоборот – все казаки завидовали бы! Так и следовало сделать, однако… Однако, как тут ни крути, а девчонки-то – свои, русские. Казаки их из полона спасли, от судьбины рабской избавили, и что же – для того, чтоб самим попользоваться да бросить? Как-то нехорошо получается, как-то не очень…
– Да, не по-христиански, – согласно кивнул отец Амвросий. – Мы ж все-таки не язычники, не татары Кучумовы, не самоедь дикая!
Иван вздрогнул:
– Ты это о чем, отче?
– Да ты, атамане, вслух рассуждать начал. Вот я и встрял. – Священник улыбнулся в усы и продолжал уже громче, но как-то без надрыва, благостно: – Знаю, тяжко тебе, друже. Видел, как ты на кареглазую ту смотрел. Но себя ж ты, Иван, пересилил, отринул вожделенье свое – то по-христиански, как сильному и положено. А буде еще станут девы смущать – так молись, молись чаще, сын мой!
– Да, – грустно вздохнул Иван. – Молиться надо. Ах, отче! Один ты меня понимаешь.
Они сидели вдвоем у костерка, разложенного меж берегом и рощей – где расположились девы. Оттуда доносились разговоры и даже – иногда – смех, впрочем заглушаемый удалой казацкою песней, что доносилась с берега:
Ой ты, парень удалой, молодой,Красный молодец, да с мечом в руках,Да с мечом в руках, да с булатной сабелькой!
Иван повернул голову:
– Ну, что, отче? Пойдем посидим с нашими. Заодно и караул бы к девкам приставить не худо.
Священник кивнул, поднялся – русоволосый, высокий, сильный, с пронзительным взглядом синих, как небо, глаз. Поправил на груди крест, перекрестился:
– Инда, друже атамане, идем. Песен послушаем, заодно потом и помолимся вместе. Заместо вечерни.
До песенников друзья не дошли, остановились раньше, у небольшого костерка возле старого, росшего на небольшом мысу дуба. Там тихо было, а собрались кругом – свои: Михейко Ослоп, Чугрей, Афоня Спаси Господи, Силантий… Не просто так сидели – слушали: окромя казаков, у костра оказался давешний остяцкий отрок Маюни Ыттыргын. В малице из оленьих шкур, на поясе, рядом с кресалом и ножом, бубен привешен. Наверное, тот самый, из-за которого бедному парню едва не перешибли хребет.
Юный остяк не просто так сидел – рассказывал, а казаки, затаив дыханье, слушали – видать, интересно было.
– Вечеряете, казаче?
