Но роковое событие произошло в 1204 г., когда во время IV крестового похода крестоносцы захватили Константинополь. Первоначально они направлялись в Египет, но Алексей, сын низложенного императора Исаака Ангела, убедил их повернуть к Константинополю, чтобы восстановить его с отцом на троне. Западное вмешательство в византийскую политику оказалось неудачным, и в конце концов крестоносцы, раздосадованные греческим «двоедушием», потеряли терпение и разграбили город. Восточнохристианский мир до сих пор помнит три страшные дня грабежа. «Даже сарацины милосердны и добры в сравнении с этими людьми, носящими на своих плечах крест Христов», — пишет Никита Хониат. По словам сэра Стивена Рансимена (Runciman), «крестоносцы принесли не мир, но меч, и этому мечу суждено было рассечь христианский мир» [24]. К давним доктринальным разногласиям отныне присоединилась горячая национальная ненависть, чувство оскорбленности и возмущения западной агрессией и святотатством. После 1204 г. уже не могло быть никаких сомнений в том, что христианские Восток и Запад разделились надвое.
И православие, и Рим равно считали себя правыми в спорных вопросах вероучения, а своего оппонента неправым, поэтому после схизмы и Рим, и Православная церковь притязали на звание истинной церкви. Но даже будучи убеждены в собственной правоте, они должны оглянуться назад с печалью и раскаянием. Обе стороны должны честно признать, что могли и должны были сделать больше для предотвращения схизмы. Обе стороны на человеческом уровне повинны в допущенных ошибках. Так, православные должны корить себя за гордыню и высокомерие, с какими они глядели в византийскую эпоху на западных христиан. Они должны корить себя за такие инциденты, как бунт 1182 г., когда множество живущих в Константинополе латинян были растерзаны византийской чернью (хотя ни одно злодеяние византийской стороны нельзя сравнить с грабежом 1204 г.). И обе стороны, при всех своих притязаниях на звание истинной церкви, должны признать, что на человеческом уровне разделение самым прискорбным образом обеднило их обеих. Греческий Восток и латинский Запад нуждались и все еще нуждаются друг в друге. Для обеих сторон великая схизма обернулась трагедией.
Две попытки примирения. Исихастский спор
В 1204 г. крестоносцы основали в Константинополе недолговечное Латинское королевство. Оно перестало существовать в 1261 г., когда греки отвоевали свой город. Византия прожила еще двести лет, которые стали для нее временем величайшего культурного, художественного и религиозного возрождения. Но в политическом и экономическом отношении восстановленная Византийская империя была непрочным государством, все более беззащитным перед лицом давивших на нее с востока турецких полчищ.
Были предприняты две серьезные попытки заключить унию между христианским Востоком и Западом: первая в XIII в., вторая в XV в. Инициатором первой попытки выступил император Михаил VIII (правил с 1259 по 1282) — тот самый, который отвоевал Константинополь. Хотя Михаил, несоменно, искренне желал христианского единства на религиозной основе, им руководили также политические соображения: перед угрозой нападения со стороны Карла Анжуйского, суверена Сицилии, он отчаянно нуждался в поддержке и защите папы, а такую поддержку лучше всего могла обеспечить именно уния. Собор, посвященный объединению церквей, был созван в Лионе в 1274 г. Присутствующие на нем православные делегаты согласились признать папские притязания и ввести Filioque в символ веры. Но уния осталась на бумаге, потому что подавляющее большинство клира и мирян отвергло унию — как в Византии, так и в Болгарии и в прочих православных странах. Общая реакция на Лионский собор подытожена в словах, которые приписывают сестре императора: «Пусть лучше погибнет империя моего брата, чем православная вера». Лионская уния была формально отвергнута преемником Михаила, а сам Михаил, как «отступник», лишен христианского погребения.
Тем временем Восток и Запад все более отдалялись друг от друга и в богословии, и в понимании христианской жизни. Византия продолжала жить в атмосфере патристики, храня идеи и язык отцов IV в. А на Западе на смену святоотеческой традиции пришла схоластика — богословско–философский синтез, разработанный в XII–XIII вв. Западные богословы теперь использовали новые мыслительные категории, новый богословский метод и новую терминологию, которую Восток не понимал. Обе стороны все более утрачивали общее «дискурсивное пространство» [25].
Византия внесла свой вклад в этот процесс: здесь тоже происходило богословское развитие, в котором Запад не участвовал, хотя оно и не было столь радикальным, как схоластическая революция. Главным образом оно было связано с шихастским спором, который возник в Византии в середине XIV в. В его центре стояло учение о природе Бога и о способах молитвы, принятых в Православной церкви.
Чтобы понять суть исихастского спора, мы должны на минуту вернуться назад, к ранней истории восточного мистического богословия. В основных чертах оно было разработано Климентом Александрийским (+ 215) и Оригеном Александрийским (+ 253/254) и развито в IV в. каппадокийцами, особенно св. Григорием Нисским, а также их учеником Евагрием Понтийским (+ 399), монахом египетской пустыни. Для этой мистической традиции (особенно для Климента и Григория) характерен строго апофатический подход, при котором Бог описывается не столько в положительных, сколько в отрицательных терминах. Так как человеческий разум не в силах адекватно постигнуть Бога, любые высказывания о Нем неизбежно приблизительны. Поэтому менее ошибочным будет использовать отрицательный, чем положительный способ высказывания: отказаться говорить, что есть Бог, и просто назвать, что Он не есть. Григорий Нисский утверждает: «Истинное знание и созерцание Бога заключается в этом: видеть, что Он невидим. Ибо то, что мы ищем, лежит за пределами всякого знания, будучи полностью сокрыто мраком непостижимости» [26].
Отрицательное богословие получило классическое выражение в так называемых «ареопагитских» сочинениях. В течение многих столетий их приписывали св. Дионисию Ареопагиту, которого Павел обратил в христианскую веру в Афинах (Деян 17:34). Но в действительности они принадлежат теру неизвестного автора, вероятно, жившего в Сирии в конце V в. и принадлежавшего к кругу симпатизирующих нехалкидонитам. Св. Максим Исповедник (+ 662) составил схолии к ареопагитскому корпусу и тем самым навечно обеспечил ему место в православном богословии. Дионисий также пользовался большим влиянием на Западе: известно, что в «Сумме теологии» Фомы Аквинского он цитируется 1760 раз, а один английский хронист XIV в. отмечает, что «Мистическое богословие» Дионисия «промчалось по Англии, словно дикий олень». Апофатический язык Дионисия был подхвачен многими. «Бог бесконечен и непостижим, — пишет Иоанн Дамаскин, — и все, что можно постигнуть о Нем, — это Его бесконечность и непостижимость… Бог не принадлежит к существующему: не то чтобы Он не существовал, но Он превыше всего существующего и даже превыше самого существования» [27].
На первый взгляд может показаться, что такой упор на непознаваемость Бога исключает любой непосредственный опыт общения с Ним. Но на самом деле многие из тех, кто прибегает к апофатическому подходу, видят в нем не столько философское устройство для обозначения высшей трансцендентности Бога, сколько (и гораздо чаще) средство слияния с Богом в молитве. Отрицания служат не только для ограничения положительных высказываний о Боге, но и трамплинами для мистического богослова — всякий раз, когда тот стремится всем своим существом погрузиться в живую тайну Бога. Именно так обстоит дело в отношении Григория Нисского, Дионисия или Максима, широко практиковавших апофатический подход. Для них «путь отрицания» был в то же время «путем единения». Но нас могут спросить: как возможно встретиться лицом к лицу с Тем, Кто в высшей степени трансцендентен? Как может Бог быть одновременно постижимым и непостижимым?
То был один из вопросов, стоящих перед исихастами XTV в. (Именование является производным от греческого слова hesychia, означающего внутреннее спокойствие. Исихастом называется тот, кто посвящает себя молчаливой молитве, освобожденной, насколько возможно, от любых образов, слов и дискурсивных суждений.) С этим вопросом был тесно связан другой вопрос: какова роль тела в молитве? Евагрий, как и Ориген, порой выказывает слишком большую близость к платонизму: он пишет о молитве в интеллектуальных терминах, как о деятельности разума, а не личности в целом. Создается впечатление, что он вообще не усматривает никакой позитивной роли человеческого тела в процессе искупления и оббжения. Равновесие между телом и душой было восстановлено в гомилиях другого аскетического автора — Макария. Традиционно он отождествлялся со св. Макарием Египетским (?300–390), однако теперь считается, что гомилии были написаны в Сирии либо Малой Азии в восьмидесятых годах IV в. Макариевы гомилии отстаивают более библейское представление о человеческой личности, согласно которому человек есть не только душа, заключенная в темницу тела (как считали греческие философы), но единое целое, душа и тело вместе. Где Евагрий говорит об уме, или интеллекте (по–гречески nous), там Макарий употребляет еврейское понятие сердца. Такая перемена важна, ибо сердце подразумевает всего человека — не только ум, но также волю, эмоции и даже тело.
