– Будет тебе, батя, будет! Такое еще скажешь… Вышебор-то калека!
– Вот и не ему теперь тут править. А Мирине нашей, голубушке. Да скажи им, жена! – повернулся он к решительной бабе в повое.
Но та сейчас сдержалась и лишь стреляла глазами то на хозяйку, то на Добрыню, то на гневно ругавшегося Вышебора.
Тут вперед вышел важный, хорошо одетый муж – в опушенной куницей шапке, несмотря на жаркий день, зеленого сукна кафтане, подпоясанном дорогим кушаком – ни много ни мало из настоящего шелка привозного.
– Угомонитесь, люди! – сказал громко и степенно. – Добрыню бы постыдились. Наши дела – наша забота. Чужим их показывать не стоит.
– А дела-то действительно наши! – рявкнул на него Вышебор. – И не тебе, тиун Творим, указывать тут, как и кому себя вести. А то скажу слово стражу Моисею, и он враз тебя за ворота выдворит. Он Дольме служил, а теперь мне подчиняться будет! Я главный тут.
При этих словах Вышебора хмурый черночубый мужчина на миг поднял голову, взглянул на калеку удивленно, а потом снова понурился. Но Озару показалось, что он спрятал под длинными вислыми усами легкую усмешку.
«Похоже, заявление старшего Колояровича огорошило хазарского стража, – понял ведун. – Ведь изначально именно на этого… как там его… Моисея говорили, что хозяина он погубить мог. И именно его чуть не схватили на берегу, когда он окровавленное тело Дольмы вытащил из вод Почайны. Но теперь выходит, что Вышебор уже не считает хазарина виновным и даже намерен оставить его себе служить».
Тут красавица Мирина негромко сказала:
– Зря гонишь меня, Вышебор Колояров сын. Ибо мне теперь род ваш продолжать. – И добавила, подбоченившись: – Я дитя ношу от мужа моего, Дольмы благоверного!
Настала такая тишина, что можно было понять – удивила собравшихся прекрасная вдовица. Она же важно посмотрела сперва на Добрыню, потом на остальных. А те застыли, будто весть о том, что у молодой бабы дитя будет, ну просто чудо какое-то невиданное.
Мирина торжествующе улыбалась, переводя взгляд с одного на другого. Посмотрела красавица и на Озара, с вызовом и словно с невольной игривостью, – знала вдова Дольмы, как хороша собой. А у волхва и впрямь дыхание перехватило. Ох и краса! Ишь какие глаза, ну чисто барвинки сине-лиловые! Над ними темные брови вразлет, как крылья ястреба, а кожа такая нежная и чистая, что кажется, будто светится. Длинные косы Мирины соболиного оттенка были уложены на голове венцом и покрыты не обычным повоем, а серебристой сеткой, расшитой мелким жемчугом, длинные ажурные серьги свисали почти до ключиц вдоль длинной, чисто лебединой, шеи. Сидела Мирина во главе стола спокойно и достойно, под стать царевне заморской, держалась с таким непререкаемым достоинством, что даже дивно, как это калека Вышебор осмелился заявить, что ее можно выгнать из дому и отправить в леса древлянские. Зато теперь ясно, откуда Дольма привез эту красу неписаную! А ведь и не скажешь – ни дикости в ней древлянской, ни их застенчивости. Давно, видать, прижилась красавица в стольном Киеве, своя здесь и покидать обжитое место не намерена.
Одна из находившихся тут же девок, некрасивая, конопатая, взвизгнула и хотела было к Мирине на шею кинуться.
– Ох, матушка госпожа, да неужто!..
Но замерла, встретив строгий, властный взгляд хозяйки.
Тиун выступил вперед:
– Так ли это, госпожа милостивая? И это после стольких лет надежд бесплодных?
Стоявшая до этого с бесстрастным лицом бледная девица наконец подала голос:
– Правда сказанное. Еще в тот вечер перед самым крещением, когда вы все тут с хозяином Дольмой спорили, я приводила к Мирине повитуху, бабку Рапину. Она и заверила, что не зря госпожа мужней женой слывет. Послали боги… Ох! Послала матерь Божья хозяйке нашей наследника. Мы с госпожой думали обо всем хозяину Дольме сообщить, ну да тогда все только об обряде и думали. А потом…
– Я решила сообщить мужу, когда он приведет нас с Почайны уже христианами, – перебила ее сама купчиха Мирина. – Дольма пир собирался закатить, вот и думала сказать, когда сердце его будет в радости, оттого что теперь он вместе с собратьями по вере.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И Мирина приложила к глазам платочек, словно вытирая набежавшую слезу. Но Озару показалось, что не было ни искренности, ни скорби в этом ее показном страдании по мужу убиенному.
Однако куда больше его интересовал мужичок с клинообразной бородкой, который, в свою очередь, не сводил взора с него самого. Казалось, все происходящее тут его не касалось, а вот присутствие известного в Киеве ведуна встревожило. Как только заметил он на себе взгляд волхва, так сразу и сник, сжал бороденку в ладони, потупился.
Тут Озара отвлек громкий молодецкий смех. Смеялся кудрявый красавчик Радко. Смеялся громко и как-то… отчаянно, что ли. Сидел на перилах гульбища, прислонившись спиной к столбу-подпоре, даже головой бился об него от смеха. Потом вдруг резко соскочил прямо во двор и спешно пошел к калитке.
Его окликали, рыжий мальчонка даже кинулся следом, звал. Но Радко не оглянулся и, не переставая смеяться, уходил прочь со двора. Пока не скрылся.
– Ну, парня-то понять можно, – негромко произнес стоявший подле Озара Добрыня и даже сам хохотнул. А потом, будто задушевному приятелю, сказал волхву: – Мы все считали, что теперь-то Радомил войдет в права наследства и остепенится, делами занявшись. Зачатки у него хорошие, славный парень… когда не бузит. Посуди сам, ведун: Вышебор – калека, Мирину бы со двора отправили… ну, если бы Радко не пожалел вдовицу-красавицу и не оставил ее по своей милости.
– А она согласилась бы остаться в приживалках? – спросил Озар. – При новом-то господине? Как они, ладят с Радко? Он ведь собой парень видный. Может…
– Не может, – отрезал Добрыня. – Да что об этом говорить? Теперь, когда положение ее стало известно, купчиха Мирина сама пожелает тут всем управлять. А вертопраха Радомила она и на дух не выносит. Они и ранее не ладили, Дольме то и дело приходилось их примирять. Хотя что я тебе говорю… Вот поживешь тут – и сам во всем разберешься. Но главное – выясни для меня, кто мог покуситься на соляного купца Дольму сына Колоярова. Как выяснишь, мне все доложишь. И чтобы по полочкам все разложил, чтобы ясно все было, как на стрельбище в солнечный день. Итак, Озар, останешься в усадьбе рода Колояровичей доглядником.
Это же он вновь сообщил собравшимся. Дескать, ведун Озар – его человек, пусть примут, как гостя дорогого, и ни в чем ему препон не чинят.
– Да кто же волхву перечить осмелится? – произнес бородатый челядинец Лещ. Вроде и соглашался, но поглядывал из-под седеющих кустистых бровей неприветливо. – С волхвами осторожно надо, да еще не забывать, что они всякое могут. Чародеи они.
– Ты чего пустое-то болтаешь, Лещ? – осадил его Добрыня. – Какое такое чародейство помянул? Или забыл, что крест на тебе теперь? В него верить надо, а не в чары навеянные. А волхву помогать станете потому, что я так приказал. Поживет у вас, порасспросит и выяснит для меня то, что надо. И на кого укажет – того и отдам катам[46]!
Собравшиеся сразу притихли.
Озар был раздосадован. Не скажи Добрыня последнее, ему бы легче было ужиться среди родовичей убиенного христианина Дольмы. Теперь же все будут видеть в нем врага.
Но Добрыня явно не намерен был облегчать Озару задачу. Знал, что делал, – не хотел, чтобы разумный волхв нашел тут союзников да что-то замутил. Они-то все крещеные, но почтения к служителю старых богов это не умаляет. А так… Так Добрыня уходил почти довольный.
Он сошел с крыльца, направился к привязанному у воротного кольца скакуну. Двое прибывших с Озаром охранников двинулись было за ним, но княжий дядька, уже сидя в седле, склонился к ним и сказал:
– Ты, Пегий, отправляйся туда, откуда и прибыл, неси службу у Варяжских пещер. А ты, – ткнул он зажатым в кулаке кнутовищем в грудь дружинника с чуть свороченным в сторону широким лицом, – ты, Златига с Копырева конца, останешься на Колояровом дворище. При Озаре.
