типографии. Я ведь в типографии работаю. «Московский большевик». Ну где «Вечерка» печатается, и «Московский большевик», и «Советский метрополитен», и другие газеты, — как можно внушительнее сказал я.
Мне показалось, что она поражена. И хорошо! Я и собирался поразить ее. Не работай я сейчас, как настоящий взрослый человек, мы, быть может, и не пошли бы в «Эрмитаж» на Утесова. Ведь и билеты на Утесова, страсть какие дорогие билеты, я купил из своей первой получки.
В парке было много военных. Я второй раз в жизни попал в «Эрмитаж» и впервые вечером. Мне не хотелось признаваться в этом, а она сама сказала:
— Как здесь хорошо! Я и не думала, что тут так…
В Москве было уже трудновато с питанием, а в «Эрмитаже» продавались бутерброды, и миндальные пирожные, и мороженое. По коммерческим ценам. Мы попробовали все.
И Утесова мы видели впервые.
— Тебе нравится? — спросил я под конец второго отделения.
— Очень!
Впрочем, я и сам понимал, что она довольна. Понимал по лицу ее, по тому, как она аккуратно сложила и спрятала в сумочку программу концерта, когда мы выходили из парка. Значит, будет показывать своим подругам.
Потом мы шли по вечерней полузатемненной Москве. Шли, как ходили когда-то до войны из Дома пионеров. Теперь Москва была не такая, как раньше, и все же это была она: людная, беспокойная, близкая.
У подъезда Наташиного дома мы сразу же попрощались: по радио прозвучал сигнал воздушной тревоги. Я заторопился. Пошел по Пятницкой, в сторону Красной площади. У Климентовского переулка я не выдержал и развязал шнурки ботинок. Отцовские ботинки, обутые специально ради сегодняшнего вечера, ужасно жали.
Это была не первая учебная воздушная тревога в Москве.
Во дворе мне попало. У ворот меня поймал Боря Скворцов и обругал последними словами. Боря имел на это полное право. Я действительно забыл, что во время воздушной тревоги должен находиться на посту — на крыше нашего дома. Неделю назад нас зачислили в состав добровольной пожарной дружины, начальником который был управдом, а заместителем Боря Скворцов. Дважды я уже дежурил на крыше, но сегодня… Откуда мне было знать, что именно сегодня будет тревога!
— Что ты шумишь, и так еле добрался! — рявкнул я на Борю. — Сейчас иду…
Проводив Наташу, я и правда с трудом добежал до дома. Несколько раз меня останавливали патрули, дважды штатские дежурные, и все доказывали, что во время воздушной тревоги нельзя бегать по улицам. Я уверял всех, что должен срочно попасть домой, даже врал что-то для большей убедительности. К счастью, мне верили и отпускали.
Боря быстро сообразил, в чем дело:
— Свидание? Роман? Тогда все! Молчу! Понимаю! И ничего не спрашиваю…
У Бори, помимо всех прочих достоинств, перед которыми я преклонялся, был такт. Он не проявлял любопытства.
А сейчас иди на пост, — миролюбиво сказал Боря.
Мой пост, то есть крыша, находился как раз над нашей квартирой, и я на минутку забежал домой. Мать собралась было отчитывать меня, но я перебил:
— Все знаю. Некогда! Я — дежурить!
Я выскочил в коридор, затем в дверь на черный ход и поднялся по чердачной лестнице на крышу.
Как раз прозвучала очередная воздушная тревога — уже третья в этот вечер. Такого еще не случалось!
И небо сегодня было не таким, как всегда. Теплое, звездное, летнее московское небо. Лучи прожекторов исчертили его. Они скрещивались, расходились в разные стороны и вновь соединялись. Где-то ухали зенитки. Где-то далеко и вдруг совсем близко, чуть ли не с соседних крыш. Горизонт пронизывали трассирующие очереди.
Внизу — во дворе, и в переулке, и в соседних домах слышались крики:
— Третье окно справа — выключите свет!
— Штору! Штору на втором этаже опускайте!
— Гасите свет! Кому сказано — гасите!.. Свадьба! С ума, что ли, сошли!
Я испытывал чувство, близкое к восторгу. Один на огромной длинной крыше, да еще когда вокруг такое светопреставление! Это куда лучше, чем дежурить внизу у ворот или в подъездах дома. Правда, там можно поболтать, там много дежурных, а я — один. И все равно мне лучше! Я вроде бы хозяин всей крыши, всего дома и вижу сейчас то, чего никто не видит.
Постепенно удары зениток стали стихать. Лучи прожекторов сдвинулись куда-то к горизонту. Вдали еще ухало и охало, а у меня над головой мирно сверкали звезды. Почти полный круг луны направлял матовый свет в крыши соседних домов. Застрекотали сверчки, которых так много в летние дни в нашем переулке. Случайно или нет, но наш переулок зовется Сверчковым…
Один сверчок стрекотал где-то совсем рядом со мной — может, в трубе, может, на чердаке. Я отправился на звук сверчка к чердачному окну. Под ногами загремело железо, и сверчок смолк.
Вдруг из чердачного окна раздался знакомый голос:
— Где ты? Иди, ради бога!
Небо вдали полыхало зарницами, там все еще бегали лучи прожекторов.
— Мам, ну зачем ты сюда? Спи! Я еще немного побуду. Может, опять…
— Тебе же чуть свет подниматься! — упорствовала мать. — И, кстати, поздравляю с днем рождения!
— А сколько сейчас?
— Двадцать минут первого…
Значит, уже настало двадцать второе. И мне — пятнадцать лет! Тем более не пойду сейчас домой. Сколько тревог объявляли за нынешний вечер, и вокруг пока спокойно.
— Иди, иди, я скоро приду!
Я еле уговорил ее уйти и вновь остался один под звездным небом.
Прошло десять — пятнадцать минут, тихих, почти не военных. Я даже подумал, почему раньше, до войны, никогда не забирался вот так на крышу, особенно ночью. Ведь какая красота вокруг!
Было душно, и я сел на прохладное железо. Посижу так чуть-чуть и пойду спать. Хотя каждый из нас представлял боевую единицу — члена добровольной пожарной команды, — мы были сами себе хозяевами.
Вот я, например» сейчас пробую что-то сочинять. Это хорошо — сидеть одному на огромной крыше и бормотать стихи:
Все пройдет, и зимними порошами
Заметет прошедших весен нить.
Все равно ты — самая хорошая,
И тебя никак нельзя забыть…
Это о Наташе. Но дальше ничего не получается, и я уже бормочу другое:
Мы не забудем поля изрытые,
Села чаши и города,
Дотла сожженные, впрах разбитые,
Мы не забудем их никогда!..
Кажется, что-то получается. Надо завтра, а вернее, уже сегодня прочитать Николаю Степановичу.
Сосед по квартире Николай Степанович Позняков — мой большой друг.
