- Сейчас, сейчас, — говорила женщина.
Загремела посуда, полилась вода, и слышно стало, как невидимый человек пьет громкими захлебывающимися глотками. Чтобы увидеть Глушкова, этому человеку стоило сделать несколько шагов и заглянуть в дверную арку, в которой вместо дверей болталась легкая полупрозрачная занавесь. Напившись, человек сказал баритоном: - Сбились с ног, третьи сутки почти без сна… Спасибо вам.
- Да не за что.
Человек ушел и скоро хозяйка заглянула в комнату, испуганно посмотрела на Глушкова: - Да это же тебя ищут… Господи, не хватало нам еще… Господи, помилуй.
Глушков вжался в спинку дивана, ссутулился, глядя себе на босые ноги.
- Господи, помилуй. — Она убежала назад, в кухню, затопала там, потом вернулась, долго пристально смотрела на Глушкова маленькими внимательными глазами, сказала: — Иди поешь. — И добавила как–то обреченно, жалобно: — Ничего знать не хочу… Ох, дурак, ох, дурак. — И вдруг сердито прикрикнула: — Иди — ешь.
- Спасибо, я сыт, — еще больше потупился Глушков.
Она опять выбежала и вернулась, испуганно быстро заговорила: - Поешь. А я пошла сейчас… Дверь–то на замок не закрываю, все равно никто не войдет. А только щеколду накину… Ее изнутри толкнуть, дверь–то, она легко откроется. Толкнуть, и откроется…
Она ушла, чем–то грохнула напоследок на веранде, и больше Глушков не слышал от нее ни звука.
На кухонном столе, застеленном цветастой клеенкой, стояли две глубокие тарелки : одна с простым капустным салатом, другая с крупными кусками рыбы, жареной до коричневой корки. Но Глушков не сразу притронулся к еде. Он прошел по тихим комнатам. Был он совсем один в совершенно чужом незнакомом доме, и это было непривычно и удивительно ему. В двух комнатах и широкой кухне стояла простая мебель: пара кроватей, шкаф, диван, телевизор на тумбочке, два кресла с замусоленными подлокотниками, стол и несколько стульев… Все эти предметы давно напитались чужим естеством и, обретя безмолвную одушевленность, теперь теснили Глушкова и будто смотрели на него исподтишка и прикасались к нему невидимыми руками. Глушков кисло улыбался. На кухне, заодно служившей кому–то спальней, он увидел на спинке кровати свое обмундирование. Но прежде, чем переодеться, он все–таки сел за стол и неторопливо съел два куска рыбы, запивая ее давно остывшим сладким крепким чаем из фаянсовой чашки. И лишь потом снял с себя мягкий спортивный костюм, облачился в ссохшуюся каляную гимнастерку. Взял шинель с гвоздя у двери, оделся, огладил шинель на боках и сутуло вышел из дома — на двери громко звякнула навесная железная щеколда.
Воздух был пасмурным и спокойным, и только две морские птицы, две грязно–серые чайки дрались в низком неповоротливом небе. И Глушков со страстным любопытством, забыв обо всем, с минуту смотрел на этих птиц, размахивающих длинными неуклюжими крыльями, похожими на коромысла, словно они хотели подцепить друг друга этими коромыслами и опрокинуть в воздухе.
Скосову тоже попались на глаза птицы. Он стоял с противоположного торца крашеного синего одноэтажного здания, у низкого входа в маленькую кочегарку, в которую он устроился работать две недели назад. В здании этом размещалась вся местная власть: администрация, участковый милиционер, почта, узел связи. Скосов с напарником приводили в порядок печь: они должны были в этот же день сделать пробный обогрев власти, и, выйдя покурить, он увидел, задрав голову, двух крикливых чаек. И что–то толкнуло его, он подумал, что надо бы сейчас же бросить все и сходить домой. Сказал напарнику, не старому еще, но седому мужику с послушным обветшалым лицом, что отойдет на десять минут.
Скосов вошел в пустой дом. Не снимая стоптанных сапог, прошел по пустым комнатам, топча грязными подошвами старенький, но тщательно вычищенный палас. Вернулся на кухню, сел за стол, закурил, наполняя терпким дымом светлое помещение и роняя пепел на блестящую клеенку. Так он и сидел за столом и напряженно курил одну сигарету за другой, разминая окурки прямо в маленькой фарфоровой солонке, окуная, топя их в мелкий белоснежный песочек на донышке, пока на улице не хлопнула калитка и не вошла запыхавшаяся от тяжести толстой сумки жена. Она замерла на входе, сразу уловив, учуяв спрессованное в супруге ожесточение, и молча взирала на его бледное затвердевшее лицо, сама ответно ожесточаясь. Он спросил тихо: - Где пацан?
- Не знаю я, — выдохнула она, одолевая эту свою ярость, которая была бы ей теперь неловкой помощницей. И все–таки почувствовала слабину в муже, попробовала храбриться: - Я что же, должна сторожить его?.. Вечно тащишь кого ни попадя. Не дом — казарма. Мне прикажешь на весь гарнизон готовить?.. А этот мальчишка… Ты вообще в своем уме? Его ищут, он чуть не убил кого–то…
- Ну–ну, — тихо промолвил Скосов.
- И не нукай… Иди, вон, разуйся, наговнил мне тут…
- Так ты не знаешь, где пацан?
- И знать не хочу… Ты посмотри лучше, не упер ли он чего… — И смелея все больше: — Ишь ты, сигаретой и в соль, на стол. А ты мыл?!.
- Ну–ну…
Скосов поднялся и, бледный, пошел в сторону хозяйки. Та замолчала, попятилась, машинально приподнимая руки для защиты, но он миновал ее, даже не покосившись в ее сторону. На работу он больше не пошел, направился в поселок, а час спустя вернулся домой сильно пьяным — где–то за магазином он и какой–то его случайный товарищ выпили по бутылке водки. Женщина незаметно удалилась в боковую комнату и оттуда чутко прислушивалась к мужу. А он, опять не разуваясь, уселся за столом на прежнем месте, положил на клеенку тяжелые руки.
- Так ты не знаешь, где пацан? — тем же тихим голосом спросил он. Сузившиеся глаза его были неподвижны.
- Я же тебе сказала. — Голос женщины дрогнул, в нем смешались страх, раздражение, обида. Она медленно вышла из комнаты и стала с опаской продвигаться мимо Скосова к входной двери. — Я не могу его сторожить…
- Мымра, — процедил Скосов, не поднимая на нее глаз, — ты его выгнала… А я тебя предупреждал. — Он помолчал и, тупо глядя на блестящую клеенку, на синюю розу, повторил еще дважды, пьяно и нудно: — А я тебя предупреждал… А я тебя предупреждал…
- Да клянусь, меня даже дома не было…
Но вот она достигла двери и проворно, с громким топотом выбежала, захлопнула за собой дверь, и уже откуда–то с веранды или с улицы донесся ее дикий дребезжащий ужас: - Убиваю–ут!!.
- Ах ты… — затрясся Скосов. Бешеная сила подняла его, он легко опрокинул тяжелый деревянный стол — так, что, кувыркнувшись в воздухе, тот с грохотом отлетел к кровати у противоположного окна. И что–то еще опрокинул на пол и смахнул какую–то посудку со столика у водопроводного крана. Но буйство его было устремлено на этот раз на улицу, он вырвался из дома.
Дебелая жена его, вдруг ставшая подвижной и суетливой, молча метнулась от калитки к синему зданию администрации, где уже трое или четверо человек собрались для созерцания скандала на безопасном расстоянии от дома Скосова. И он сначала ринулся в их сторону, но жена побежала дальше, выплескивая из перекошенного рта вопли страха, тогда он через несколько шагов развернулся и устремился к гаражу — низенькому деревянному сарайчику. Выкатил «Ижачок».
Когда старенький ржавый мотоцикл с плечистым седоком, страшно ревя неисправным глушителем, промчался мимо людей, жена его сказала в отчаянии: - Да чтоб ты башку разбил! Расшибся! Сдох!
А Скосов мчался по дороге к гарнизону, лужи фонтанировали грязью из–под колес. Черная куртка из толстого потрепанного дерматина, расстегнутая наполовину, надувалась на его спине круглым студенистым горбом. Во внутреннем кармане куртки болталась короткая железная монтировка. Когда мотоцикл подбрасывало на ухабах, Скосов выкрикивал во встречный тугой поток рычащей глоткой бесшабашное «Ха!» Он ехал бить начальника гарнизона подполковника Пырьева.
Твердая дорожная насыпь из вулканической пемзы кончилась, началась дорога–канава, разбитая военными вездеходами и размытая долгими дождями, мотоцикл с разгона влетел в грязное месиво и заглох. Скосов так и не сумел завести его и в конце концов оставил мотоцикл и отправился дальше пешком, исступленно неся на сапогах многокилограммовые ошметки бурой глины.
Пройдя низину, где под толстым бревенчатым мостом громко журчала речка, а по сторонам темнел сырой сочный лес, Скосов поднялся на взгорок. Здесь и находился городок военных командиров — несколько трехэтажных панельных домов. У молодых офицерских жен, опрятно одетых в модные плащи и сапожки, уныло прогуливающихся по крохотному бетонному островку, окруженному морем грязи, Скосов узнал, где обитал Пырьев. Он поднялся в нужном подъезде на второй этаж, твердым пальцем надавил на белую кнопку звонка. Электрический соловей просипел в глубине чужого жилья дефективным голосом убогую мелодию. За дверью раздались шаги, зашуршала одежда.
