Пробило одиннадцать; священник ждал нас в церкви. Я встала и взяла отца под руку.
Граф де Понтис с сыном следовали за нами.
За ними шли пять или шесть наших общих друзей, человек двенадцать знакомых и несколько слуг.
Мы направились к церкви.
Отец не говорил со мной, он лишь смотрел на меня, заметно удивляясь моему спокойствию.
Мое лицо, словно у мучеников, идущих на казнь, светлело по мере приближения к месту пытки.
Входя в церковь, я была бледна, но улыбалась: истерзанная бурей, потерпев кораблекрушение, я видела гавань.
Священник ждал нас; мы приблизились к алтарю и опустились на колени. На мгновение я испугалась, что не смогу довести до конца то, что задумала, но всем сердцем возблагодарила Господа, почувствовав себя достаточно сильной.
Священник спросил г-на де Понтиса, берет ли он меня в жены.
«Да», — ответил тот.
Он задал мне тот же вопрос: беру ли я в мужья господина де Понтиса.
«Мой супруг в этом и в ином мире, — ответила я, — это божественный Спаситель Иисус, и у меня никогда не будет другого супруга».
Мой ответ был произнесен спокойно и твердо — так, что каждое слово было услышано всеми присутствующими.
Испуганный г-н де Понтис смотрел на меня как на безумную.
Мой отец сделал шаг вперед.
Я прошла за решетку, отделявшую алтарь, и громко воскликнула, подняв руки к Небу:
«С этой минуты я принадлежу Богу и никто другой не смеет предъявить на меня права!»
«Изабелла! — вскричал мой отец. — Неужели вы посмеете ослушаться меня?»
«Есть власть, более высокая и святая, чем ваша, отец, — почтительно ответила я, — власть того, кто ниспослал мне веру на моем скорбном пути. Отец, я больше не принадлежу земному: молитесь обо мне. Я же стану молиться за всех вас».
Мой отец хотел войти ко мне за решетку и оттащить меня от алтаря, но священник остановил его.
«Горе тому, — сказал он, — кто принуждает в чем-то ближнего или мешает его призванию! Эта девушка посвятила себя Богу, я принимаю ее в доме Божьем как в неприкосновенном убежище, откуда никто, даже ее отец, не вправе увести ее силой».
Может быть, отца не остановила бы эта угроза, но граф де Понтис увлек его за собой. Виконт и все остальные вышли, и дверь за ними закрылась.
Священник спросил меня, куда я хочу удалиться. Я просила отвести меня к урсулинкам.
Мой отец сразу же уехал в Париж, где находился кардинал. Но он смог добиться только отсрочки принятого мною обета на год.
Год прошел. Через год и один день я стала монахиней.
С тех пор минуло четыре года.
За эти четыре года не прошло ни одного дня, чтобы я не молилась за Вас, целуя перья Вашей шляпы, подобранной на поле битвы в Кастельнодари, — единственной памяти о Вас.
Теперь Вы знаете все.
Теперь Ваша очередь: говорите, расскажите мне обо всем подробно. Поведайте, какому чуду Вы обязаны жизнью, объясните, где Вы, как мне увидеть Вас. Рассказывайте скорее или я сойду с ума!
17 мая, четыре часа утра.XVII
Шесть часов утра, тотчас же по прочтении Вашего письма.Господь на мгновение отвратил от нас свой взгляд, и в это мгновение темный ангел, пролетая над нами, задел нас крылом.
Теперь Ваша очередь слушать.
Вам известны мои прежние обязательства по отношению к брату Гастону. Впрочем, я считал, что, служа одному брату, помогаю и другому. Мне казалось, что министр давит на короля еще более, чем на всех нас.
Сыновья Франции не могли дольше терпеть это принуждение: кардинал постоянно насиловал волю короля, распоряжался без спроса его печатью, командовал войсками, не считаясь с ним. Содержание его дома за один день обходилось в шесть раз дороже, чем тратили на подобные нужды все дети Генриха IV, вместе взятые, включая того, кто был на троне.
И в то время как он один поглотил больше двухсот миллионов, едва ли треть жителей Франции имела обычный хлеб, еще одна треть довольствовалась овсяными лепешками, а последняя треть, подобно стаду нечистых животных, кормилась желудями.
Ему принадлежало в королевстве не меньше городов и крепостей, чем королю. У него были Бруаж, Олерон, Ре, Ла-Рошель, Сомюр, Анже, Брест, Амбуаз, Гавр, Пон-де-л’Арш и Понтуаз, так что он подступал к воротам Парижа. Он хозяйничал в провинции и в крепости Верден. Помимо войск, стоявших в этих городах и цитаделях, у него был флот. У него были гвардейцы. Все ключи Франции находились в его руках.
Вся Франция не смогла бы, объединившись против него, выставить достаточно сильную армию. В тюрьмах, как в склепах, погребены были истинно преданные королю люди. «Оскорбление величества» означало теперь не преступление против короля или государства, но недостаток усердия и слепого повиновения королевскому министру в исполнении его желаний и замыслов.
Это то, что я должен был сказать Вам прежде всего остального, в этом мое оправдание, только поэтому я оставил Вас ради того, кто позднее отрекся от всех нас, от живых и от мертвых.
Все решил суд над старым маршалом де Марийяком и его казнь. Я переписывался с братом Гастоном и с королевой Марией Медичи (она всегда хорошо относилась ко мне) и решил связать с ними свою судьбу.
Помните ли Вы, как я был печален, как волновался и как прерывался рыданиями мой голос в тот день, когда я говорил Вам о своем будущем, менее надежном, чем у листка, только что появившегося на том дереве, под которым мы сидели, и когда я просил у Вас три месяца отсрочки прежде чем назвать Вас своей женой, хотя день нашей свадьбы должен был стать счастливейшим в моей жизни.
Мне уже были известны все планы моего брата Гастона, и я выступал посредником между ним и несчастным Монморанси.
Вы просите меня рассказать все до мельчайших подробностей. О, мне слишком важно оправдать себя в Ваших глазах, чтобы я мог забыть или пропустить хоть что-нибудь.
Нашими союзниками должны были стать испанцы и неаполитанцы.
После того как Монморанси выступил, неаполитанцы подошли с моря к Нарбону, но не решились высадиться. Что касается испанцев, то они дошли до Урхеля, но не пересекли границу.
