– Эффи, дорогая моя, ты сегодня очень хорошо выглядишь, просто отлично. Ты принимала лекарство?
Я кивнула, не доверяя собственному голосу. Генри одобрительно кивнул в ответ.
– Я определенно вижу улучшение. Щечки румяные. Превосходно!
Он собственнически погладил меня по лицу, и мне стоило чудовищных усилий не отпрянуть в омерзении – после жгучих прикосновений любовника мысль о холодных ласках Генри была невыносима.
– Должно быть, ужин почти готов? – спросила я, разделяя волосы на пряди и заплетая их.
– Да, Тэбби приготовила пирог с дичью и тушеный пастернак. – Он нахмурился, увидев мое отражение в зеркале. – Не закалывай волосы, – сказал он. – Оставь так, заплети лентой, как раньше. – Он взял голубую ленту с туалетного столика, аккуратно вплел ее в волосы и завязал большим бантом сзади. – Вот она, моя девочка, – улыбнулся он. – Встань.
Я встряхнула юбками и глянула на отражение в зеркале, все еще так похожее на неподвижное отражение в раме, на «Маленькую нищенку».
– Безупречно, – сказал Генри.
И хотя стоял май, а в камине горел огонь, меня пробил озноб.
За ужином самообладание постепенно возвращалось ко мне. Я съела почти целый кусок пирога, немного овощей и маленькую порцию рейнского крема на десерт и только затем с фальшивой бодростью заявила, что не смогу больше проглотить ни крошки. Генри пребывал в благостном расположении духа. Он в одиночку разделался с бутылкой вина, хотя обычно пил немного, затем последовали два бокала портвейна с сигарой – он не то чтобы опьянел, но явно был навеселе.
Необъяснимая тревога терзала меня: я бы предпочла его равнодушие вместо этих знаков внимания, что он оказывал мне. Он налил мне вина, которое я не хотела пить, расточал комплименты по поводу моего наряда и прически, поцеловал мои пальцы, когда мы встали из-за стола, и, раскуривая сигару, попросил сыграть на фортепьяно и спеть ему.
Я не слишком хорошо играю – знаю три-четыре отрывка и столько же песен, но в тот вечер Генри был очарован моим репертуаром и заставил три раза спеть «Приходи ко мне в беседку». Лишь когда я пожаловалась на усталость, он позволил мне присесть. Он вдруг стал очень заботлив – я должна была положить ноги к нему на колени и сидеть с закрытыми глазами, вдыхая соль с лавандой. Я утверждала, что вполне здорова, просто немного устала, но Генри ничего не хотел слышать, и тогда, утомленная его вниманием, я сказала, что у меня разболелась голова, и попросила разрешения отправиться в постель.
– Бедная малышка, конечно же, иди, – ответил Генри с тем же добродушием. – Прими лекарство, и Тэбби принесет тебе горячего молока.
Я была рада уйти, несмотря на горячее молоко, и, зная, что иначе не засну, выпила несколько капель опиумной настойки из ненавистной бутылочки. Сняв белое платье, я переоделась в кружевную ночную рубашку. Когда я расчесывала перед сном волосы, раздался стук в дверь.
– Входи, Тэбби, – произнесла я, не оборачиваясь, но, услышав тяжелую поступь, столь отличную от быстрых, легких шагов Тэбби, резко оглянулась и второй раз за вечер увидела Генри, стоящего на пороге, – в руках поднос со стаканом молока и печеньем.
– Это для моей дорогой девочки, – шутливо сказал он, но я успела заметить что-то хитрое, виноватое в его взгляде, и кровь застыла в жилах. – Нет-нет, – сказал он, когда я шагнула к кровати. – Побудь со мной. Сядь ко мне на колени и пей молоко, как раньше.
Он замолчал, и за его широкой улыбкой вновь промелькнула эта вороватость.
– Я замерзну, – возмутилась я. – И я не хочу никакого молока, у меня так болит голова.
– Не капризничай, – посоветовал он. – Я разожгу огонь, ты примешь немного опия с молоком, и совсем скоро тебе станет лучше.
Он потянулся за пузырьком на камине.
– Нет! Я уже пила, – сказала я.
Но Генри не обратил внимания на мой протест. Он отмерил три капли настойки в молоко и протянул мне стакан.
– Генри…
– Не смей так меня называть! – Шутливый тон на мгновение исчез, поднос со стаканом и печеньем дрогнул, и молоко плеснуло через край. Генри заметил, но промолчал. Губы его сжались: он ненавидел любое расточительство и грязь, но голос его был по-прежнему спокоен. – Неуклюжая девчонка! Ну хватит, не заставляй меня сердиться. Будь паинькой, выпей молоко и посиди у меня на коленях.
Я попыталась улыбнуться:
– Да, мистер Честер.
Он не разжимал губ, пока я не выпила все молоко, и лишь тогда расслабился. Он небрежно опустил поднос на пол и обнял меня. Я постаралась не напрягаться, чувствуя тошнотворную тяжесть молока в желудке. Голова кружилась, сотни следов объятий Моза – точно пылающие уста, вопящие в гневе и ярости от того, что этот человек осмеливается трогать меня руками. Тело мое наконец подтвердило то, что разум боялся признать: я ненавидела мужчину, за которого вышла и которому принадлежала по закону и долгу. Я его ненавидела.
– Не волнуйся, – прошептал он, водя пальцами по моему позвоночнику сквозь ткань сорочки. – Вот так, хорошая девочка. Сладенькая Эффи.
Торопливо, дрожащими руками, он расстегивал пуговицы моей сорочки. Волна отвращения накрыла меня, и я безвольно отдалась его прикосновениям, ни на секунду не прекращая молиться дикому языческому богу, которого Моз разбудил во мне, о том, чтобы это поскорее закончилось, чтобы он ушел, чтобы я могла провалиться в опиумный колодец и забыть о его тошнотворных виноватых объятиях.
Я очнулась, словно от глубокого обморока, увидела, что дневной свет пробивается сквозь шторы, и неловко выбралась из кровати, чтобы открыть окно. Воздух был свеж и влажен, я протянула руки к солнцу и почувствовала, как силы возвращаются в мои дрожащие члены. Я тщательно вымыла все тело и, переодевшись в чистое белье и серое фланелевое платье, нашла в себе смелость спуститься к завтраку. Еще не было и половины седьмого, а Генри встает поздно, значит, за столом его не будет, думала я, и я смогу собраться с мыслями после того, что произошло вчера вечером, – нельзя, чтобы Генри понял, что творится в моей душе и какую власть он имеет надо мной.
Тэбби приготовила яйца с беконом, но я не смогла проглотить ни кусочка. Лишь выпила горячего шоколада, чтобы ублажить Тэбби – иначе она сказала бы Генри, что мне нездоровится. Я потягивала шоколад и ждала у окна, листая стихи и наблюдая, как встает солнце. Генри явился в восемь, одетый в черное, словно собирался в церковь. Он прошел мимо меня без единого слова, уселся за стол, щедро положил себе бекона, яиц, тостов и почек и развернул «Морнинг пост». Он завтракал в тишине, изредка нарушаемой шорохом газеты. Почти не притронувшись к еде, он встал, педантично сложил газету и поднял на меня глаза.
– Доброе утро, – спокойно сказала я, переворачивая страницу.
Вместо ответа Генри лишь сжал губы – он всегда так делал, если злился или если кто-то ему возражал. С чего ему злиться, я не знала, однако ему были свойственны частые перемены настроения, и я уже давно перестала пытаться их понять. Он шагнул ко мне, взглянул на книгу, которую я читала, и нахмурился.
– Любовная лирика! – желчно произнес он. – Я ожидал, что вам, мадам, учитывая образование, которое я позаботился вам дать, хватит здравого смысла, уж сколько там его отмерил вам Бог, не тратить время на подобную чепуху!
Я торопливо закрыла книгу, но было уже поздно.
– Разве я не даю вам все, что вы хотите? Разве вам чего-то не хватает: платьев, юбок, чепчиков? Разве я не оставался с вами, когда вы болели, не мирился с вашими капризами, истериками и мигренями?..
Резкий голос становился все пронзительней, острый, как струнная проволока.
Я осторожно кивнула.
– Любовная лирика! – горько сказал Генри. – Значит, все женщины одинаковы? Неужто ни одна не избежала проклятия всего женского рода? «Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщину между всеми ими не нашел»[18]. Разве я такой плохой учитель? Почему ученица, которую я считал неподвластной слабостям своего пола, тратит время на причудливые фантазии? Дай это мне!
Взяв книгу, он мстительно бросил ее в огонь.
– Конечно, – язвительно добавил он. – Ваша мать – модистка, она привыкла потакать слабостям высшего света. Должно быть, никто не позаботился наставить вас. Хорошенький священник был ваш отец, если позволял вам забивать голову подобными нелепостями. Должно быть, он считал этот опасный вздор романтичным.
Я знаю, нужно было молчать, избежать ссоры, но омерзение предыдущей ночи еще жило во мне, и при виде Шелли, Шекспира и Теннисона, охваченных языками пламени, я не сдержала гнева.
– Мой отец был хорошим человеком, – яростно заявила я. – Иногда мне кажется, что он рядом, наблюдает. Наблюдает за нами. – Я заметила, что Генри напрягся. – Интересно, что́ он думает, – тихо продолжила я. – Интересно, что́ он видит.
Лицо Генри будто сжалось в кулак, и я взорвалась:
