— Ладно, если я достаточно взрослый, чтобы работать, то, наверное, созрел, и для женитьбы, — ответил Арманд, адресуя сказанное матери, в то время как его глаза не могли отклеиться от отца. Арманд редко мог смотреть куда-нибудь в пустоту. Сотни раз я видел, как он стоит с битой, не отрывая взгляд от мяча, а затем искусно посылает его за пределы поля, чтобы успеть его обежать по кругу и коснуться «базы». Он был рекордсменом «Френчтаунских Тигров», и на его счету было немало разбитых окон в соседских домах. С битой он управлялся лучше кого-либо еще в нашем квартале, а когда учился в школе, то был активистом группы дебатов, обсуждающей, например, почему американское правительство должно взять под контроль и национализировать железные дороги. К тому же он великолепно играл в баскетбол, и у него всегда находилось время на любовь. «Это — то, что заставляет вращаться мир вокруг своей оси, мальчик Джерри», — сказал он мне, когда я наблюдал за тем, как он незадолго до того расчесывался перед зеркалом.
Я был намного младше его и имел свое собственное мнение о любви, как о чем-то дурацком и излишне неприятном, заставляющем идти на ужасные танцы, надевать воскресный костюм, скажем, вечером в среду и принимать ванну два или три раза в неделю. И все же я допускал, что, если Арманд мог столь искренне отдаваться любви, то что-то хорошее в этом все-таки было.
Однако в тот вечер за ужином я ему не завидовал, внезапно поняв, что за несколько прошедших месяцев он заметно изменился. Иногда он не мог вспомнить, какой сегодня день, и быть одновременно хмурым и счастливым. Иногда, вечерами он сидел на ступеньках веранды, глядя в никуда, и мог не заметить меня, когда, проходя мимо, я задевал его за плечо, или мог безразлично качнуть головой, когда я его спрашивал об успехах на бейсбольной тренировке.
— Сколько ты зарабатываешь на фабрике? — спросил его отец, взяв со стола еще один ломтик хлеба.
— Пятьдесят центов в час, в следующем месяце будет еще больше, — ответил Арманд.
— И сколько ты скопил?
— Двести десять долларов, и у нее почти столько же. Она работает секретарем в одной из контор в центре города и говорит, что согласна работать, чтобы мы смогли устроиться.
— Она… она… — сердито прервала его мать. — Кто — она?
— Да, которая? — спросила Эстер. С ее аппетитом, очевидно, что-то случилось, потому что она положила вилку на стол рядом с еще почти полной тарелкой. — Это — кто: Иоланта, Тереза, Мэри-Роуз или Джин?
Мать успокоила ее взглядом.
— Думаю, что их количество не должно быть известно, ты как-то говорила Ма, — подключился Пол. Он был умным, хорошо учился, каждый раз в конце года приносил домой похвальные грамоты, и, конечно же, действовал всем на нервы.
— Достаточно, — скомандовал отец, будто судья, ударив молотком по деревянной наковальне и обратился к Арманду: — Сын мой, ты больше не мальчик. Ты работаешь больше чем год, начав сразу после окончания школы, и уже знаешь, что такое зарабатывать на жизнь. И, я полагаю, что каждому человеку нужна любовь, свадьба, а затем — дети.
Мать фыркнула и отвернулась. Она всегда утверждала, что отец был неисправимо романтичен, и почему-то боялась ходить с ним на свадебные церемонии, круглый год проводимые в Холле Святого Джона, потому что он всегда становился сентиментальным и плаксивым, выпивал слишком много пива и настойчиво толкал тост за тостом о красоте любви, или пел старые канадские баллады об умерших или о разбитых сердцах.
— А можно ли, наконец, узнать имя той, которая войдет в нашу семью? — спросила мать.
Арманд почесал затылок и потащил свою голову за ухо, что было плохим знаком.
— Джессика Стоун, — произнес он.
— Джессика? — спросила Эстер. — Что это за имя такое?
— Стоун… Стоун… — размышляла мать.
— Она протестантка, — воскликнул Пол. Его голос напомнил захлопывающуюся дверь.
Мать перекрестилась, и воцарилась устрашающая тишина, из чего следовало, что мы все уставились на отца. Его голова склонилась, а огромные плечи просели в недоумении. Суставы его пальцев побелели, когда он сильно сжал край стола. Я тоже сильно сжал край стола, напрягшись в ожидании грядущего взрыва. Но когда, наконец, отец поднял голову, то никакого насилия за этим не последовало. Неуверенное спокойствие в его голосе меня насторожило, потому что это всегда внушало ужас.
— Ладно, — начал он устало. — Ты не хочешь красивую канадскую девушку. Возможно, ты не любишь гороховый суп, или стройную ирландку, возможно, тебе не по нраву кукурузный бифштекс с капустой, или итальянку — они тоже хороши, если ты не любишь лазанию или спагетти, — в его глазах собралась ярость. — Но протестантка? Ты что, сын мой, сошел с ума? Для этого мы отправили тебя в лучшую католическую школу? Для этого ты служил мальчиком у алтаря? Чтобы жениться на протестантке?
— Я ее люблю, — ответил Арманд, подскочив на ноги. — Это не Канада, Па, это — Соединенные Штаты Америки, тысяча девятьсот сорок первый…
— Арманд, Арманд, — прошептала мать с мольбою в голосе.
— Эй, Арманд, — вдруг ярко и с интересом вмешался Пол. — Она будет из каких протестантов?
— Что значит, из каких протестантов? — прорычал отец.
— Из конгрегатов, — ответил Арманд. — Она поет в хоре конгрегатской церкви. Она — замечательна и верит в бога…
Волнение закипало в моих венах. Я ни разу не был знаком с кем-нибудь из другой конфессии. Наша семья прибыла из Канады позже других, и мы обосновались в квартале, удаленном от мира протестантов и янки. Хотя мой отец стал пламенным патриотом, во всем верно поддерживающим Френсиса Делано Рузвельта, и лояльным демократом, он редко бывал за пределами Френчтауна. В результате я почти не видел протестантов. Они были людьми, жившими на другом краю города, которым в воскресенье утром не надо было идти в церковь, если не хотелось оставить теплую постель, чьи церкви могли быть закрыты на время летних отпусков. Сестра Анжела уверяла нас, что для протестантов небеса также не были закрыты, но она имела в виду, что именно католическая церковь лечила сердца, делая их совершенными. Внезапно мое волнение перешло в чувство, что под моими ногами рушится мир. Я очень любил отца и мать, и при этом переживал за Арманда, стоящего рядом за столом, походя на некоего одинокого героя, противостоящего всему миру.
Отец вдруг расслабился. Он пожал плечами и улыбнулся.
— Ладно, о чем нам волноваться? — спросил он у матери. — На этой неделе протестантка, а на следующей — возможно, …индианка, а дальше…
— На следующей неделе, в следующем году и навсегда, это будет Джессика, — закричал Арманд. — Это не щенячья любовь, Па. Мы с ней вместе уже семь месяцев.
Для Арманда, конечно, это было своего рода рекордом.
— Семь месяцев? — удивленно спросил отец. — Это ты гулял с протестанткой в течение семи месяцев у меня за спиной?
— Не у тебя за спиной, — возразил Арманд. — Я разве когда-нибудь приводил кого-нибудь из девушек домой? Нет. Потому что я хотел подождать, пока не встречу ту единственную, и ею оказалась Джессика.
— Ладно, даже и не думай приводить ее сюда, — сказал отец. — Я не хочу, чтобы ее имя вновь упоминалось под этой крышей, — его кулак грузно опустился на стол, и тарелка соскочила на пол. От ужаса мать аж подпрыгнула, а Арманд развернулся на месте и ушел из дома, громко хлопнув за собой дверью.
Так началось то, что мой брат Пол описывал как шестимесячную войну в семье Рено, и все баталии проходили за столом во время ужина. Отец не был человеком жестких правил, но он всегда настаивал, чтобы на ужин собиралась вся семья, чтобы разломать буханку хлеба всем вместе, по крайней мере, один раз в день. Даже Арманд с его бунтарской натурой не осмеливался нарушать этот закон. Он лишь заметно изменился: вел себя тихо и задумчиво, стараясь не проводить много времени дома. Целый день отработав на гребеночной фабрике, он приходил поужинать и тут же уходил к своей Джессике. И это было каждый вечер. От него больше не было слышно фальшивого насвистывания, когда он красиво одевался, и вел себя так, будто бы мы все стали для него невидимыми.
Мне пришлось занять место подающего у «Тигров», потому что Роджер Луизье сломал руку, и в результате я «продул» три игры подряд. Арманд согласился дать мне несколько полезных советов, но серьезной помощи от него я не получил. Он походил на разрезанного надвое, одна часть его бормотала: «замечательно», даже если моя подача была неважной, а другая утопала куда-то глубоко в свои мысли. Пол как-то сказал, что над нашим домом нависла своего рода гибель. Он любил все драматизировать и часто использовал слова, такие как смерть или чистилище (Эдгар Алан По был его любимым писателем), и все же я мог признать, что неприятности Арманда бросили тень на нас всех.
Каждый ужин превращался в предсмертную агонию.
