У широкого итальянского окна за «моим» письменным столом сидел Кленов и читал газету.
— Уже? — спросил он сдержанно, но в сдержанности этой прозвучали тревога и страх.
Я молчал.
— Жив?
— А ты почему здесь? — спросил я вместо ответа.
— Ты же сам сказал, чтобы я здесь дожидался! — вспылил Кленов. — Что с ним?
— Не знаю.
Он вскочил:
— Почему?
— Мне стало дурно… Я почти потерял сознание.
— Во время операции?
— Да.
— Кто же оперирует?
— Не знаю. — Я старался не глядеть на него.
— А сейчас почему ты здесь?! Почему не в операционной?! — закричал Кленов.
— Потому что я не хирург, Кленов.
— Ты с ума сошел!
Он не оттолкнул — отшвырнул меня плечом, как в хоккейной баталии, и выбежал в коридор. А я бессмысленно сел на стул посреди комнаты, не мог дотащиться даже до письменного «моего» стола. «Я не хирург», — сказал я Кленову. Но как же тогда я мог начать операцию и благополучно довести ее до критической минуты, не вызывая ни в ком сомнений? Значит, во сне так можно. Тогда откуда же этот страх, почти ужас перед случившимся? Ведь и Олег, и операция, и Кленов, и я сам — все это только призрачный мир сна, и я это знаю. «А вдруг нет?» — сказал Заргарьян. А вдруг нет?
Зазвонил телефон на столе, я отвернулся. Телефон продолжал звонить. Наконец мне это надоело.
— Сережка, это ты? — спросили в трубке. — Ну как?
— Кто говорит? — рявкнул я.
— Не кричи. Уже меня не узнаешь.
— Не узнаю. Кто это?
— Ну, я, я! Галя. Кто же еще.
«Галя волнуется, это вполне естественно, — подумал я. — Но почему по телефону? Уж кому-кому, а ей следовало бы дожидаться в приемной. Приехал же Кленов».
— Ты что молчишь? — удивилась она. — Неужели неудача?
— Видишь ли… — замялся я. — Не могу сказать тебе ничего определенного. Мне стало плохо во время операции. Продолжает ее ассистент…
— Асафьев?
«Опять этот Асафьев. А я знаю, он или не он? И не все ли равно кто, если это только сон?»
И я сказал:
— Наверное. Я не разглядел. Они все в марлевых масках.
— Ты же не доверяешь Асафьеву. Еще утром сказал, что он хирург для амбулатории.
— Когда сказал?
— Когда завтракали. Еще за тобой машина не пришла.
Я знал точно, что утром мы с Галей не завтракали. Я был дома. И никакой машины у меня вообще нет. Но зачем спорить, если все это сон.
— А с тобой что? — продолжала она. — Что значит «плохо»?
— Слабость. Головокружение. Утрата памяти.
— А сейчас?
— Что — сейчас? Ты об Олеге?
— Да не об Олеге — о тебе!
Я даже подивился: откуда у Галки такая черствость? Олег на операционном столе, а она спрашивает, что со мной?
— Полная атрофия памяти, — сказал я сердито. — Все забыл. Где был утром и где я сейчас, кто ты, кто я и почему я хирург, если один вид скальпеля приводит меня в содрогание.
В трубке замолчали.
— Ты слушаешь? — спросил я.
— Я сейчас же еду в больницу, — сказала Галя и положила трубку.
Пусть едет. Не все ли равно когда, куда и зачем? Сны всегда алогичны, только я почему-то наделен способностью рассуждать логически даже во сне. Решимость бежать, созревавшая еще с той минуты, когда я покинул операционную, окончательно во мне укрепилась. «Оставлю какую-нибудь записку для приличия и уйду», — подумал я.
На верхнем листке из блокнота, лежавшего на столе поверх каких-то бумаг, я прочел типографский текст: «Доктор медицинских наук, профессор ГРОМОВ Сергей Николаевич».
И тут я вспомнил свой листок из блокнота, на котором мой предположительный Гайд начертал таинственную, но указующую надпись. Она оказалась ключом к разгадке. Правда, до самой разгадки я еще не добрался, но ключ уже был в замке. «А вдруг нет?» — ответил мне Заргарьян на мой вопрос, сон ли это. А вдруг я по отношению к доктору медицинских наук, профессору Громову Сергею Николаевичу точно такой же невидимый агрессор, как и мой вчерашний Гайд по отношению ко мне? И не следует ли мне по его примеру оставить такую же указующую запись?
И я тут же написал в блокноте профессора:
«Мы с вами двойники, хотя и живем в разных мирах, а может быть, и в разном времени. К несчастью, наша „встреча“ произошла во время операции. Я не смог ее закончить: в моем мире у меня другая профессия. Найдите в Москве двух ученых — Никодимова и Заргарьяна. Они, вероятно, смогут разъяснить вам, что произошло с вами в больнице».
Не перечитывая написанного, я пошел к двери, охваченный одним чувством: куда угодно, только подальше от этой гофманской чертовщины. Напрасно: она поджидала меня у порога.
Не успел я открыть дверь, как вошла Лена. Она была в том же халате и шапочке, как и в операционной, только без марлевой маски. Я отступил на шаг и спросил с той же дрожью в голосе, как спрашивали и меня:
— Ну как?
Она почти не постарела с тех пор, как я видел ее в последний раз после войны, а прошло, должно быть, лет десять. Но с этой Леной из моего сна я был связан прочнее: нас объединяла общность профессии.
— Осколок вынули, — сказала она, почти не разжимая губ.
— А он?
— Будет жить. — И, помолчав, прибавила: — А ты на другое рассчитывал?
— Лена!
— Почему ты это сделал?
— Потому что случилось несчастье. Потеря памяти. Я вдруг забыл все, что знал, все, чему учился. Забыл даже профессиональный навык. Я не мог, не имел права продолжать операцию.
— Ты лжешь! — Она с такой злобой прикусила губы, что они побелели.
— Нет.
— Лжешь! Импровизация или раньше сочинил? Думаешь, кто-либо поверит этим сказкам? Я потребую специальной экспертизы.
— Требуй, — вздохнул я.
— Я уже говорила с Кленовым. Мы напишем письмо в газету.
— Не напишете. Я никого не обманываю.
— Никого? Я ведь знаю, почему ты это сделал. Из ревности.
Я даже засмеялся:
— К кому?
— Он еще смеется, подлец!
Я не успел схватить ее за руки, как она ударила меня по лицу с такой силой, что я с трудом удержался на ногах.
— Подлец! — повторила она сквозь душившие ее слезы; у нее начиналась истерика. — Убийца!.. Если бы не Володька Асафьев, Олег бы умер на операционном столе… Умер, умер!
Внезапная темнота оборвала ее крик.
СОН С ЯРОСТЬЮ
Я словно ослеп и оглох, а тело в параличе прижало к паркету. Я не мог даже пошевелиться, ничего не чувствуя, только холодок навощенного дерева у виска. Сколько часов или минут, а быть может, секунд продолжалось это ощущение, не знаю. Я потерял чувство времени.
Вдруг черноту перед глазами размыло, как тушь на ватмане, когда закрашивают тускло-серым очерченное пространство. Здесь оно обрисовывалось стенами неширокого коридора, освещенного несильной электролампочкой. Коридор впереди упирался в крутую лесенку, уводившую в квадрат дневного света. Я стоял, прижавшись виском к навощенной панели, и держался за поручень, протянутый по стене вдоль коридора.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
