Оглядывая сейчас свою жизнь, я нахожу в ней много темных пятен. Но за эту минуту я испытываю особенно острый стыд.
*
Многие храмы в Азии удивляют путника несоответствием между бедностью пустых комнат и многоступенчатой роскошью крыши — с загнутыми вверх углами, драгоценными резными драконами и алой черепицей. Символический смысл здесь понятен: сокровища следует собирать не на земле, а на небе. Стены символизируют этот мир, крыша следующий. Посмотреть на само строение — халупа. А посмотреть на крышу — дворец.
Контраст между Павлом Ивановичем и его крышей показался мне настолько же завораживающим — несмотря на то, что духовный символизм здесь отсутствовал полностью. Павел Иванович был мелким гуманитарным бесом. Но вот его крыша… Впрочем, все по порядку.
Звонок раздался через два дня после экзекуции, в восемь тридцать утра, слишком рано даже для клиента со странностями. Высветившийся номер ничего мне не сказал. Я встала в четыре утра и успела к тому моменту переделать множество дел, но все равно на всякий случай протянула заспанным голосом:
— Але-е…
— Адель? — раздался бодрый голос. — Это тебя по объявлению беспокоят.
Я уже сняла объявление с сайта, но кто-то вполне мог засэйвить его на будущее, клиенты так часто делают.
— Дайте девочке поспать, а?
— Какое поспать, на выезд с теплыми вещами!
— Я еще не проснулась.
— Три тарифа за срочность. Если будешь на месте через час.
Услышав про три тарифа, я перестала ломаться и записала адрес. Одна из моих латиноамериканских сестричек рассказывала, что панамский генерал Норьега любил пить виски всю ночь напролет, а рано утром вызывал к себе для секса одну из шести постоянно состоявших при нем женщин — сестричка это знала, поскольку была одной из них. Но это Панама — кокаин, горячая кровь. А для наших широт такой ранний жар был странноват. Но опасности я не ощутила.
Для скорости я поехала на метро и минут через пятьдесят прибыла на место. Клиент жил в тихом центре. Войдя во двор нужного мне дома (высокой бетонной свечи с претензией на архитектурное новаторство), я сперва решила, что ошиблась и тут задворки какого-то банка.
Возле металлических ворот в стене стояли два охранника. Они смотрели на меня с хмурым недоумением, и я показала бумажку с адресом. Тогда один из них кивнул на неприметное крыльцо с домофоном. Я пошла к домофону.
— Адель? — спросил голос в динамике.
— Она самая.
— Иди на второй этаж, последняя дверь, — сказал домофон. — Там увидишь.
Дверь открылась.
Это не особо походило на жилой дом. Лифта не было; лестницы, собственно, тоже. То есть она была, но кончалась на втором этаже, упираясь в черную дверь без глазка и звонка, рядом с которой в стене блестела крохотная линза телекамеры: как будто кто-то скупил все квартиры в доме, начиная со второго этажа, и сделал общий вход. Впрочем, вульгарное сравнение, от отсутствия легитимной культуры крупной собственности. Звонить не потребовалось — как только я подошла, дверь открылась.
На пороге стоял крепкий мужик лет пятидесяти, одетый под бандита девяностых. На нем был адидасовский спортивный костюм, кроссовки и золото — браслет и цепь.
— Заходи, — сказал он, повернулся и пошел назад по коридору.
Место было странным и напоминало служебное помещение. Одна из дверей в коридоре была приоткрыта. В просвете виднелся никелированный металлический шест, нырявший в круглую дыру в полу. Но клиент захлопнул дверь перед моим носом, и я ничего не успела рассмотреть.
— Проходи, — сказал он, пропуская меня вперед.
Спальня в конце коридора выглядела вполне цивильно, только мне не понравился запах — пахло псиной, причем как-то очень конкретно, словно в собачьем love-отеле. Кроме обширной кровати в комнате был низкий журнальный стол с ящиком и два кресла. На столе стояла бутылка шампанского и бокалы, рядом — телефон с большим количеством клавиш и синяя пластиковая папка для бумаг.
— Где душ? — спросила я.
Мужчина сел в кресло и указал на соседнее.
— Погоди, успеешь. Давай познакомимся сначала.
Он отечески улыбался, и я решила, что попался клиент из душевных. Я так называю людей, которые за свои двести баксов хотят поиметь не только тело, но еще и душу. От таких особенно устаешь. Чтобы отсечь душевного клиента, надо держаться хмуро и необщительно. Пусть дядя думает, что у девочки переходный возраст. В период формирования личности подростки нелюдимы и неприветливы, и каждый педофил хорошо об этом знает. Поэтому в развратнике такая манера поведения быстро разжигает похоть, что ведет к экономии времени и помогает добиться лучшей оплаты труда. Но здесь важно вовремя закрыться в ванной.
Некоторые лисы, живущие в Америке и Европе, подходят к использованию этого эффекта по-научному. То есть думают, что подходят по-научному, поскольку готовятся по литературе, которая «раскрывает душу современного тинейджера». Особенно они ценят пятнадцатилетних сочинителей, с застенчивым румянцем снимающих перед читателем трусики с внутреннего мира своего поколения. Это, конечно, смешно. У подростков нет никакого общего внутреннего измерения — так же, как нет его у людей любого другого возраста. Каждый живет в своей вселенной, и эти инсайты в душу тинейджера — просто рыночный симулякр свежести для бюргера, которому душно от анального секса по видео, что-то вроде химического запаха ландыша для туалетных комнат. Лисе, которая хочет верно передать поведение современного подростка, такую литературу читать нельзя: будешь похожа не на тинейджера, а на старого театрального пидора, изображающего травести.
Правильная технология совсем другая. Как и все, что реально работает, она предельно проста:
1) при разговоре следует глядеть в сторону, лучше всего — в точку пола на расстоянии примерно два метра.
2) в ответ нужно говорить не больше трех слов, не считая предлогов и союзов.
3) каждая десятая или около того реплика должна нарушать правило номер два и быть слегка провокативной, чтобы у клиента не сложилось чувства, что он имеет дело с дауном.
— Как звать? — спросил он.
— Адель, — сказала я, косясь в угол.
— Лет сколько?
— Семнадцать.
— Не врешь?
Я помотала головой.
— Откуда сама, Адель?
— Из Хабаровска.
— Ну и как там у вас, в Хабаровске?
Я пожала плечами.
— Нормально.
— А чего ж приехала сюда?
Я опять пожала плечами.
— Так.
— Неразговорчивая ты.
— Может, я в душ?
— Да погоди ты. Надо же познакомиться сначала. Что мы, звери?
— Час двести долларов.
— Я учту, — сказал он. — И не противно тебе таким делом заниматься, Адель?
— Кушать-то надо.
Он взял со стола папку, раскрыл ее и некоторое время глядел внутрь, словно сверяясь с лежащей там инструкцией. Затем закрыл ее и положил на место.
— А где живешь? Снимаешь? — спросил он.
— Ну.
— И сколько вас в квартире, кроме мамочки? Пять? Десять?
— Когда как.
На этой стадии обычный развратник уже дошел бы до точки кипения. Похоже, и мой работодатель был от нее недалеко.
— Тебе семнадцать точно есть, детка? — спросил он.
— Есть, папашка, есть, — сказала я, поднимая на него глаза. — Семнадцать мгновений весны.
Это была провокативная реплика. Он заржал. Теперь мне снова следовало ограничиваться короткими смутными фразами. Но он, как оказалось, тоже умел быть провокативным.
— Хорошо, — сказал он. — Раз такой базар у нас пошел, пора представиться.
На стол передо мной легла раскрытая книжечка-удостоверение. Я внимательно прочитала написанное в ней, потом сличила его лицо с фотографией. На фотографии он был в кителе с погонами. Его звали Владимир Михайлович. Он был полковником ФСБ.
— Называй меня Михалыч, — сказал он и ухмыльнулся. — Так меня называют близкие люди. А мы, я надеюсь, сблизимся.
— Чем обязана, Михалыч? — спросила я.
— На тебя наш консультант пожаловался. Ты его вроде как обидела. Так что теперь придется искуплять. Или искупать. Не знаешь, как правильно?
*
У него была стереотипная внешность: волевой подбородок, стальные глаза, льняная челка. Но какая-то трапециедальность неблагородных пропорций делала это лицо похожим на западный типаж условного противника времен холодной войны. Киногерои такого рода обычно выпивали стакан водки, а затем закусывали стаканом, говоря сквозь хруст стекла, что это starinny russki obychai.
— Твою мать, — пробормотала я. — Субботник?
— Эй, — сказал он оскорбленно, — ты все-таки не путай ФСБ с ментами. Свои деньги ты получишь.
— Сколько вас? — спросила я усталым голосом.
— Один… Ну, максимум двое.
— А кто второй?
— Сейчас увидишь. Да ты не бойся, не обману.
