— Род наш богат, Житник. Богат и знатен. Беда только, что остались от роду этого ты да я. К самым именитым родам Содружества Неустрашимых принадлежим мы.
И она туда же, подумал он. Рассказывали волхвы, в детстве, а теперь каждого второго спроси — только о Содружестве и говорят. Содружество, впрочем, действительно существует. Вот только в смысле действенности оно — никакое. Использовать в своих целях его никак нельзя, даже если очень хочется.
— Я слышал о таком, но никогда не верил.
Женщина долго молчала, и он не хотел нарушать ее молчание. Она стала вспыльчива с годами. Следовало еще забрать у нее обещанный Эрику свиток с письменами и рисунками. И убираться отсюда по добру, по здорову, пока дикие не вернулись с празднества.
Женщина начала говорить. Говорила она долго и складно, иногда вставляя в плавную сигтунскую речь хлесткие славянские фразы. Славянский язык был ей знаком, как родной. Собственно, он и был ей родным, поскольку родилась она в Полоцке. Рагнхильд говорила о разложении и распаде Содружества Неустрашимых. По ее словам, варанги стали жадными, и это послужило причиной распада. У Житника по поводу жадности любых правителей были свои соображения, но он опять промолчал. Главная сила, по мнению Рагнхильд, состояла в сохранении коренных родов, на которых все держится. Пока жива аристократия — будет и империя жить. Но в крепнущую империю варангов вдруг принесли христову веру монахи из пустыни. И тогда засомневались лучшие воины. Зачем, мол, быть воином, если можно быть купцом или даже смердом, честь одна и та же в глазах бога христиан? Перестали варанги верить в судьбу. Христовы рабы им сказали — каждый своей судьбы хозяин. Родился смердом — можешь стать воином. Родился воином — можешь стать купцом, если это кажется тебе удобнее и приятнее. И некому стало продолжать великое дело. И даже последние отпрыски коренных родов, льнущие к Сигтуне, нанимаются в войско за награды и деньги, а не за свою воинскую честь. И то сказать — сам конунг Олоф христианин. Воинской доблестью стали торговать. Воинов всегда меньше, чем смердов. Смерды всегда знали свое, судьбой им отведенное, место. Но христовы рабы сказали им, что ничем они не хуже воинов. И смердам это польстило, и они поверили, и подчиняться перестали.
Старые люди склонны романтизировать прошлое, подумал Житник. Не за деньги, а за воинскую честь. Которую за деньги не купишь, естественно, и вообще раньше реки не замерзали и коровы сами доились. Надо же. Одно верно — раньше она была умнее.
Помолчав, Рагнхильд добавила, сменив высокопарный тон на прозаический, что, мол, экспансия все равно продолжается, но это просто по инерции. Может и присоединят варанги еще какие-нибудь территории, но центр потерян. Датский конунг Гарольд Синезуб не только себя, но и всю Данию одним махом обратил в христову веру. Во всех колониях, по всему Славланду, обратились все до одного князья, и особенно старались потомки Рюрика. Рюрик-то, заговорщически понижая голос, поведала Рагнхильд, сам из простых был, власть получил обманом! И все его потомки — жалкие, алчные хапуги.
Вообще-то, подумал Житник, то, что они хапуги — правда ё. Но ведь, опять же, все властители так или иначе хапуги, вне зависимости от происхождения.
* * *
Эрика Ярослав застал за изучением местной фауны. Какая-то значительных размеров и пестрой окраски птица помещалась на одной из нижних веток. Эрик разглядывал ее с интересом, а птица разглядывала Эрика с недоверием.
— Эка гамаюн какой, — заметил Ярослав. — Яйца кладет размером с кулак, небось.
— Это самец, — сообщил Эрик. — Ну как, ты, стало быть, вышел раздышаться, а Житника оставил разговоры разговаривать?
— Вроде бы, — сказал Ярослав. — Секретничает старушка забавно, но очень длинно. Наконец-то представился случай.
— О чем секретничает?
— Я бы тебе сказал, да что-то не с руки. Тебе эти знания ни к чему.
Эрик усмехнулся.
— О Содружестве Неустрашимых она говорит, о чем же еще, — сказал он.
— Откуда ты знаешь? — удивился Ярослав. — Вовсе нет. При чем тут Содружество Неустрашимых?
— А она ни о чем другом ни говорить, ни думать не может. Это характерно для всех, кто воспринимает Содружество всерьез. Такая трясина — без остатка засасывает.
— А тебе откуда известно о Содружестве?
— Покажи мне человека, которому Содружество не известно. Ты ведь тоже знаешь. И знал до прихода сюда.
— Знал. Но не очень верил. И сейчас не очень верю. А ты?
— А мне-то что? — гамаюнов самец вдруг посмотрел на Эрика с огромным удивлением, будто Эрик, всегда, в понимании гамаюна обходительный, позволил себе непростительную бестактность. Самец расправил крылья и улетел с достоинством, не желая, очевидно, слушать дальнейшие рассуждения рыжего хама. — Есть ли Содружество Неустрашимых, нет его, какая мне разница? Мне средства нужны.
— Ты бы взял средства у Содружества?
— Предложили бы — взял ё бы.
— Не предлагают?
— Вот ведь сволочи, — продолжил Эрик мысль Ярослава.
Ярослав усмехнулся и присел у дерева.
— Если Содружество существует, его можно было бы использовать, — предположил Эрик дальнейший ход мыслей Ярослава.
— Тебя такие подробности не интересуют, — сказал Ярослав, делая серьезное лицо. — Это все мелочи. Детали.
Эрик кивнул, сдерживая смех.
— Давно я тебя знаю, — сказал Ярослав, — а все не пойму — что же тебя на самом деле интересует?
— Водоизмещение, — ответил Эрик.
— А?
— Сколотить бы посудин двадцать или тридцать, — объяснил Эрик. — Не драккаров, не кнеррир, а среднее что-то. Путь в Исландию известен. А если из Исландии, при благоприятном ветре и течении, идти строго на запад, то из двадцати штук семь-восемь точно доплывут.
— Докуда они доплывут?
— Есть такая земля. Винлянд.
— Нет такой земли.
— Есть.
— Ну и зачем она тебе?
— Мне она ни к чему. Но может, кто-то еще заинтересуется. Даст средства.
— Я тебе обещал средства.
— Мало.
— Дам больше. Только объясни — зачем? Тем более, что по твоим же доводам, там, в Винлянде, никто не живет. Пусто. А в виноград и кисельные берега верится плохо.
— А мне любопытно.
— Странный ты.
— Ты только сейчас догадался, что я странный? — спросил Эрик насмешливо.
— На кого сына оставишь?
— Сына я беру с собой. Ему уж десять лет, пусть привыкает.
— К чему?
— К походу. К бортовой качке. К туману. К брызгам в морду.
Некоторое время они молчали.
Содружество Неустрашимых, думал Ярослав. Ни слова старая ведьма не сказала о Содружестве. А ведь должна знать, если конечно оно, Содружество, существует. Кому ж и знать, как не ей, полоцкой барыне. Может, Житнику расскажет?
Вскоре появился Житник, неся в руке какие-то письмена, скрученные в трубку. Эрик протянул руку к письменам.
— Зачем тебе? — спросил Житник, не давая письмена.
— Надо.
— Что-то здесь не так, — сказал Житник. — Это какая-то тайна великая. Если верить Рагнхильд, это очень древние письмена и рисунки. И малевали их какие-то страшнейшие волхвы лет четыреста назад.
— Давай сюда! — рявкнул Эрик, отбирая свиток. Поспешно развязав тесемки, он лист за листом просмотрел содержимое свитка.
— Что же это за волхвы такие? — заинтересовался Ярослав. — И что за грамота?
— Да какие волхвы! — Эрик отмахнулся, изучая рисунок. — Сперва отец мой писал и чертил, а потом я. Сам. Четыреста лет, надо же.
— Так это твои художества?
— Ага.
— А как они оказались у Рагнхильд? — спросил Житник подозрительно.
— Что там, а ну-ка, покажи, — попросил Ярослав. — Путь в Винлянд, небось?
Житник усмехнулся.
— Ничего смешного, — сказал Эрик. — Ага, вот оно.
— Что «оно»?
— Течение. Никак не мог я вспомнить, где оно. Стало быть, можно идти даже севернее, чем я думал. Оно, пожалуй даже и лучше. Ну что, боляре, разобрались с Рагнхильд, все выяснили, что выяснению подлежит?
Ярослав посмотрел на Житника, и Житник едва заметно кивнул. Оба посмотрели на Эрика, но он был занят рассматриванием своих карт.
ГЛАВА ПЯТАЯ. ДИР
Уснул Хелье только под утро. Видел, засыпая, как Эрик наскоро одевается, спеша по каким-то своим делам.
Проспал до полудня. Выскочив на двор и поссав, он вернулся опять в комнату, повалился ничком на кровать, и задремал сладко. Эрик с тех пор не возвращался. Еще через час Хелье поднялся, походил из угла в угол, оделся, вышел в крог, нехотя позавтракал, и провел остаток дня в кроге и во дворе. Вспоминалась Матильда. Не безумие ли — ехать искать ее в многотысячном городе в расчете на то, что она сдержит обещание и убежит с ним? Да и вообще — как он должен расценивать ее поведение? Продалась греку за приятную прогулку по миру! И это — девушка, которую он, Хелье, любил. И теперь любит.
