тебе не родила? А?! Может, у тебя не работает что?
Ханох плюнул и вышел из дома. Он был взбешен. Его неудачная женитьба, его одиночество преследовали его, а общение с братом всегда заканчивалось ссорой. Так было с детства. Оба были с норовом, и, сталкиваясь, каждый стоял на своем, не желая уступать. Авром, яростный, порывистый, на выражения не скупился, в то время как Ханох, замкнутый и упрямый, не терпел оскорблений. Нужно было срочно уезжать. Только волов новых и выносливых купить да кибитку починить – и в путь, не теряя ни минуты.
Вдруг сзади он услышал шаги.
– Дядя! – окликнул его тонкий голосок. – Подождите!
Он остановился. Хана подбежала, запыхавшись.
– Не обижайтесь. Он хороший, только несчастный очень. И все мы тут… несчастные.
Он взглянул на нее – на пронзительные темные глаза и чуть алеющие щечки… Она была невыносимо мила.
– Ты тоже несчастна? – спросил он.
– И я, – прошептала она.
– Пойдем, – позвал он.
Они ушли в лес и долго гуляли, собирая шишки, желуди, засохшие листья. Он рассказывал ей армейские истории, она с замиранием сердца слушала. Смеялись, шутили, баловались. Наконец устали.
Они сели в прохладной тени. Хана была очаровательна: порозовевшая от воздуха и возбуждения, с белыми маленькими зубками, посверкивавшими на свету, с крошечной грудью и тонкой талией. Она сняла разношенные сестрами туфли, и среди зелени мелькнули ее белые ножки. Она сосала ягодку земляники, найденную тут же, в кустах, и капельки красного сока блестели на ее губах.
– Фейгеле[9], – сказал он ласково, – ты знаешь, что похожа на птичку?
Она лишь улыбнулась. Яркая розовая капелька скользнула вниз по шее, нырнула за воротник и скрылась.
Вечером Ханох, простив обиду, подошел к Аврому:
– Отдай за меня Хану.
– Ты с ума сошел? – Тот аж поперхнулся от изумления. – За тебя? Хану? Тебе сорок лет! Ты ее родной дядя!
– Знаю. Отдай. Люблю я ее.
– Ты ж уезжаешь! В Азию! Нет, это невозможно…
– Отдай, – стоял на своем Ханох, – я заплачу.
– Возьми любую из старших, – подобрел Авром, – у нас же две девицы на выданье. Бери любую, отдам за так.
– Не хочу, – упрямился Ханох, – ее люблю…
– Где это видано? – возопила Малка, когда Авром рассказал ей про предложение. – Чтобы родной дядя на родной племяннице женился? Да еще сам-то старик, а она – кроха! Никогда! Только через мой труп!
И Авром с ней совершенно согласился.
На следующий день Ханох опять пришел с просьбой. В руках у него была пачка бумажных ассигнаций.
– Смотри, – предложил он брату, – я заработал, скопил. Я отдам тебе все. Только оставлю чуть-чуть для поездки. Я заберу ее, сделаю счастливой. Она ж совсем зачахнет тут, – и он обвел руками убогую каморку. – А на эти деньги ты других замуж выдашь.
Задумался Авром. Опять вопила Малка, опять возмущалась:
– Где это видано? Аза мазл уйф майнэ сонаим![10] И куда, куда он увезет мое дитятко? В пустыню! К монголам! Никогда! – рыдала она.
– Ну, подумай, Малкале, – уговаривал ее Авром, – разве лучше, чтобы она здесь в нищете погибла, безмужняя и бездетная? Такой же шанс раз в жизни бывает!
– К азиатам мое дитя – никогда не отпущу!
– Он защищать ее будет, ведь он дядя!
– А в постельку он ее затащит тоже как дядя? – съязвила она сквозь слезы.
– Нет. В постельку он ее положит как муж, – отрезал Авром, который принял решение.
Он был из породы людей, которые крайне не любят вносить в свою жизнь изменения. Тощий, с моргающими, хитрыми глазами, Авром уважал жену, был предан и послушен ей, но не терпел никакого на себя давления. Малейшее недовольство, цикохт, воспринимал он как личное оскорбление и тут же спешил поступить вопреки воле жены, часто вопреки также и здравому смыслу. Поэтому решения в семье принимались хоть и редко, но всегда нелепые и противоречивые.
Теперь же между супругами вспыхнула настоящая война. Малка ни за что не соглашалась отдать дочь замуж за деверя, в то время как Авром был настроен решительно. Он рассуждал так: девице ничего хорошего будущее не обещает, женихов подходящих в округе нет и не предвидится. А брата своего он хоть и недолюбливал, но признавал за ним добропорядочность и совестливость.
– Все ж таки не кому-то отдаем, а родному человеку. Можно сказать, все равно что отцу родному! – говорил он.
Малка упиралась, как телок, которого ведут на заклание.
– Не бывать такому! – твердила она.
Наконец порешили, что устроят молодым «очную ставку». А там на семейном совете решат, быть браку или не быть.
Вечером за чаем собралась вся семья. Старшие сестры знали о готовящемся, в то время как Хана ни о чем не подозревала. Она была одета в свое простое серое платье с ситцевой оборкой на рукавах, поверх юбки повязан черный передник; причесана гладко, волосы убраны высоко. За столом царило настороженное молчание, все чувствовали торжественность минуты. Хана начала нервничать, сообразив, что происходит что-то, ей неизвестное.
Но до конца трапезы никто не решился начать опасный разговор. Напряжение сохранилось и до позднего вечера. Лишь совсем перед сном, когда семья устала от томительного ожидания, отец подозвал к себе Ханоха, уселся с ним в дальний угол, а Хане велел принести зажженные свечи. Все замерли
