«Ain't Nobody Неге But Us Chickens», а, может, после концерта на танцплощадке «Армори», что на Ярмарочной площади, сюда заскочил Джимми Лансфорд или же Эрл «Фата» Хайнс. Вы проходили мимо бара и отчетливо слышали доносящиеся из–за дверей стоны музыкального автомата — они заглушали разговоры выпивающих в баре мужчин и женщин, в них тонули выкрики игроков в карты и, уж конечно, нежности, которые нашептывали друг другу на ухо любовники. По выходным церкви здесь содрогались — то был не сухой, горячечный шепот молитв, как принято излагать свои прошения Всевышнему в пресвитерианской общине, то была искренняя радость и атмосфера карнавала, вулкан эмоций, могучий выплеск которых смущал замкнутого мальчика. Иногда ему казалось, что он присутствует при агонии. Но разве такое может быть на публике?
Несколько раз в год в теплую погоду на не застроенном участке с восточной стороны дома Грина натягивали побитый молью, аляповато раскрашенный шатер для религиозных бдений: вечером в пятницу, вечером в субботу и все воскресенье туда отовсюду тянулись люди, одетые «в лучшее» — женщины в желтом и розовом, украшенные цветами фуксии, в фантастических шляпках неспешно и достойно несли свои могучие телеса поближе к Господу. Священники зарывались носами в свои Библии, но никто не вторил их молитвам — священники сопели, мычали, потом извергали из себя утробные звуки, замирали, снова хрипели, и вдруг их голоса начинали сливаться в гимн! Совсем необязательно было участвовать в церемонии, чтобы проникнуться ее духом, — звук, чувство, очарование, они были повсюду, вокруг вас. Вам надо было только идти по улице, и улица плыла и раскачивалась. Аккуратненькие белые студентики и их подружки могли прийти сюда в субботний вечер — это было что–то! Только цветные по–настоящему понимают толк в жизни! А студентики — они ж просто туристы. Если вы жили на Норт–грин–стрит, вы вдыхали эту жизнь, такую же естественную, как и воздух, — в конце концов, вы к этому привыкали, эта жизнь становилась и вашей тоже, и это было почти как в церкви.
Осенью 1948 года Элвис снова пошел в школу. Где–то в сентябре или октябре школьные хулиганы перерезали струны на его гитаре, но несколько одноклассников скинулись и купили Элвису новый комплект струн. Когда в первую неделю ноября он сообщил, что его семья переезжает в Мемфис, одноклассники удивились, но потрясены этим известием все же не были. Народец вроде Пресли переезжает с места на место всю жизнь. В пятницу, 5 ноября, в свой последний день в школе, как рассказывал одноклассник Элвиса по имени Лерой Грин писателю Винсу Стейтону, наш герой дал импровизированный концерт. Последней песней была «А Leaf on a Tree». «Вряд ли кто-нибудь в это поверит, — говорил Грин, — но я подошел к нему и сказал: «Знаешь, Элвис, однажды ты станешь знаменитым». Он улыбнулся и ответил: «Очень на это надеюсь».
Они уехали в субботу — как объяснял Вернон, чтобы Элвис не пропустил ни одного дня занятий в школе. «Мы были разорены вчистую, вообще ни цента за душой, — вспоминал позже Элвис, — поэтому мы сматывались из Тьюпело поздно вечером. Отец уложил весь наш скарб в коробки и погрузил их в багажник и на крышу нашего «Плимута» 1939 года [на самом деле это была модель 1937 года]. Мы направились прямо в Мемфис, надеясь, что там нам наконец повезет». «Мы давно говорили о переезде в Мемфис, — рассказывала Глэдис. — И однажды решили: пора. Мы продали мебель, сложили пожитки в старую машину и снялись с места». В своей книге «Элвис и Глэдис» Элейн Данди отмечает, что Л. П. Маккарти уволил Вернона за то, что тот использовал грузовик его компании для перевозки контрабандного виски, однако Корины Ричардс, кузина Глэдис, утверждала, что разговоры о переезде велись задолго до того случая. По ее мнению, это вполне укладывалось в «политику миграции» семьи Пресли, тем более что вскоре за ними последовали и другие Пресли, и другие Смиты. В любом случае жизнь в Тьюпело была тупиковым вариантом. Сложно сформулировать, чего они ждали от переезда в Мемфис, но вот сбежать из Тьюпело они определенно хотели. «Я сказал Элвису, — вспоминал Вернон, — что пойду на работу, и он ни в чем не будет нуждаться. Если бы у него были какие–то проблемы с переездом, он сказал бы мне о них, и я бы попытался его понять. И я предупредил его: «Сынок, если ты увидишь, что что–то идет не так, держись подальше. Не позволяй себя ни во что такое втянуть, я не переживу, если ты будешь общаться со мной через тюремную решетку. Если есть что–то, что разобьет мне сердце, так только это».
Незадолго до смерти Вернон вспоминал: «Бывали дни, когда нам нечего было есть, только кукурузные лепешки и вода, но мы никогда не отказывали в сочувствии другим беднякам. Да, мы были бедняки, не стану этого отрицать, но мы никогда не были отбросами… Мы никогда не относились с предубеждением к другим людям, мы никогда и никому не вредили. Таким был и Элвис».
ГЛАВА 2 МЕМФИС: ЖИЗНЬ В ЛОДЕРДЕЙЛ-КОРТС
(ноябрь 1948 — июнь 1953)
Невысокий светловолосый подросток четырнадцати лет сидит на ступенях перед входом в трехэтажное кирпичное здание. Смеркается, и вы ни за что не обратили бы на него внимания, если бы не знали точно, что он здесь. У снующих по улице прохожих едва ли найдется для него доброе словечко: возвращающиеся с работы мужчины, играющие с пробковым мячом мальчишки, наряженные в свои лучшие платья девочки, вышагивающие рядом с мамами, — эти–то точно отправлялись в гости. Морячок с близлежащей базы в Миллингтоне потащился на третий этаж, развязного вида подросток в аккуратной курточке и широких пузырящиеся на коленях штанах вынырнул из–за угла с Маркет–молл; эта улица, засаженная по обе стороны деревьями, делит на две равные части Лодердейл–кортс — множество ухоженных муниципальных домиков с садиками и палисадниками в самом сердце Мемфиса. В двух кварталах отсюда располагается концертно–спортивный зал «Эллис», где проводятся боксерские поединки, музыкальные представления и весенние выпускные балы. «Эллис
