— Ну, вот видите, я же сказал, что это вы! — воскликнул Серов обрадованно. — Никакого другого Лунина нет. Я многих ваших учеников встречал. Вы тот самый известный Лунин.
Возле столовой их обогнал Рассохин. Он очень спешил. Но, поровнявшись с Луниным, спросил:
— Вы вологодский, майор?
— Вологодский.
— Я сразу узнал. С первого слова. И я вологодский. Земляки.
— Я тоже сразу узнал, — сказал Лунин.
Рассохин опять улыбнулся, прибавил шагу и убежал от них. Он, видимо, хотел смягчить резкость, с которой встретил Лунина. Но глаза его по прежнему были насмешливы.
Столовую они называли по-морскому — камбуз. Этот камбуз находился в маленькой дачке с кривыми березками перед верандой, белевшими во тьме. Внутри окна были затемнены синей бумагой, сияла керосиновая лампа, освещая два небольших стола, стоявших в виде буквы Т. Накрыто было на шесть человек. Байсеитов, Чепелкин и Серов уверенно сели на свои места — в самом конце.
— Хильда! — крикнул Чепелкин. — Поскорей!
Лунин колебался, не зная, какое из свободных мест нужно занять. Серов указал ему стул между собой и Байсеитовым. Хильда, девушка-эстонка, маленькая, с беленьким милым личиком, как у куклы, внесла поднос с тарелками. Полк первые месяцы войны провел в Эстонии и вывез ее оттуда.
Она остановилась в дверях, смотря на Лунина, сидевшего между Байсеитовым и Серовым. В глазах ее был ужас.
— Лейтенанта Никритина не будет? — спросила она.
Серов отвернулся.
— Не будет, — ответил Чепелкин угрюмо.
Слезы побежали у нее по лицу, и она не могла их вытереть, потому что руки ее были заняты. Она поставила поднос на край стола, закрыла лицо фартуком и убежала на кухню. Но через минуту она вернулась, умытая, спокойная, и поставила перед каждым тарелку мяса с рисом.
Ели молча все, кроме Байсеитова, который, ни к кому в отдельности не обращаясь, всё пытался завести разговор.
— Ничего нет лучше вольной охоты! — говорил он, блестя глазами. — На охоте сам себе господин. Почему нас теперь не пускают на охоту? Эх, поохотился я на немцев в Эстонии! Немецкие мотоциклисты едут цепочкой по дороге из Пярну в Таллин. Я выскакиваю из-за леса, пикирую, бью по передним. Передние валятся, загораживают дорогу, задние налетают на передних, валятся тоже. Каша! Я бью прямо в кашу!..
Он захохотал, потом обернулся и посмотрел, нет ли кого-нибудь у него за спиной. Все молчали, и он продолжал:
— Легковые машины! Люблю гоняться за легковыми машинами. В легковой машине едет какой-нибудь начальник. Гоняешься за ней, бьешь в нее — она вся как решето. Переворачивается вверх колесами. Хорошая охота!
Он опять захохотал, опять посмотрел через плечо. Никто не сказал ни слова. Он встал, оставив почти всё в тарелке, надел шлем и вышел. В дверях он столкнулся с Кабанковым. Они молча пропустили друг друга. Кабанков сел на свое место — рядом с пустым стулом Рассохина. Он был так мал ростом, что ноги его не доставали до пола.
— Хильда! — крикнул он. — Давай, пожалуйста!
Он подогнул под себя правую ногу и сел на нее. Сидя на ноге, он казался выше. Хильда принесла ему тарелку с мясом и взяла тарелку Байсеитова.
— Байсеитов ничего не ел? — спросил Кабанков, торопливо глотая.
— Ничего, — ответил Чепелкин. — Он нам рассказывал, как он любит вольную охоту.
— Вольную охоту всякий любит, — сказал Кабанков.
— Он сбил "Юнкерс", — мягко сказал Серов. — Я сам видел, и посты подтвердили. Он погнался за ним, догнал и сбил возле Ораниенбаума. "Юнкерс" шлепнулся в воду как раз против пирса.
— Я не сомневаюсь, что он сбил "Юнкерс"! — сказал Кабанков сердито. — Да разве так надо сбивать? Нет, не так. Надо так сбивать, чтобы при этом не погиб твой товарищ, который, к тому же, лучше тебя…
— Это верно, — подтвердил Чепелкин.
— Нет, ты подумай! — продолжал Кабанков, обращаясь к Чепелкину. — Мы с июня сбиваем "Юнкерсы". Вся Прибалтика, от Восточной Пруссии до самого Ленинграда, усыпана обломками "Юнкерсов". Если бы мы за каждый сбитый "Юнкерс" платили жизнью товарища, так нас всех давным-давно и в помине не было бы.
Они замолчали, и слышно было только, как вилки стучат по тарелкам. Лунин понимал, что все они думают о Байсеитове.
— А ты заметил, как он оглядывался? — спросил Кабанков, взглянув на Серова.
Серов кивнул.
— Он даже за едой оглядывается, — сказал Чепелкин.
— Мы-то с тобой знаем, что это значит, — продолжал Кабанков, обращаясь к Серову. — Помнишь Кулешова?
Серов опять кивнул.
— А что это значит? — спросил Лунин.
— Это значит, что он смотрит, не заходит ли ему в хвост "Мессершмитт", — сказал Кабанков.
И, видя, что Лунин не понимает, пояснил:
— Нервный тик.
— Он оглядывается через каждые сорок секунд, как в воздухе, — сказал Серов. — В воздухе нужно оглядываться не реже чем через сорок секунд, чтобы "Мессершмитт" не зашел тебе в хвост.
— Кулешов стал оглядываться в камбузе, и на другой день его сбили, — сказал Чепелкин.
Этого не следовало говорить. Кабанков хмуро посмотрел на него. Девичьи щёки Чепелкина порозовели. До конца ужина никто больше не произнес ни слова.
Когда они вышли из столовой, было уже совсем темно. Лунин, не спавший прошлую ночь, чувствовал себя усталым. Он засыпал на ходу. Летчики ночевали в соседней дачке. Эту дачку они называли тоже по-морскому — кубрик. Тут тоже горела керосиновая лампа, стояло шесть коек — три у одной стены, три у другой. Байсеитов лежал уже на своей койке и спал. Смуглое лицо его темнело на подушке.
Войдя, они сразу расселись по своим койкам и стали раздеваться, с наслаждением освобождаясь от унтов и комбинезонов. У них были крепкие, мускулистые молодые тела, широкие грудные клетки. Особенно крепок был маленький Кабанков — мышцы ходили у него под кожей, как канаты. Но лица у всех были серые от усталости. У них не было сил даже разговаривать. Раздеваясь, они уже засыпали.
Лунин поставил чемодан на пол и стоял в нерешительности. Две койки были свободны. Он не знал, какую из них можно занять.
— Та койка — капитана, — сказал Серов, заметив, что Лунин не ложится. — Хотя он ночует больше на командном пункте, но и здесь у него есть койка. А вы ложитесь на эту, товарищ майор.
Лунин сел на койку и расстегнул китель. Возле койки у изголовья стояла тумбочка, покрытая салфеткой. На тумбочке, на салфетке, блестело круглое зеркальце, лежали сложенные в треугольники письма, стояла фотография, потускневшая, смятая и потом разглаженная, на которой изображена была пожилая женщина в шерстяном платке. Лунин вдруг понял, чьи это вещи, чья это койка. Он встал и оглянулся, не зная, как поступить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
